— Ты скажи, — с тихой надеждой на откровение спросил Семенов после стихов, — что главное в искусстве? В живописи ли, в поэзии: к чему стремиться?
— Понимаешь, — начал после важного раздумья Фима, — когда я пишу свои стихи или перевожу чужие — я всегда думаю о Будущем — с большой буквы, понимаешь? (Он то и дело повторял «понимаешь».) Не о своем будущем, понимаешь, и не о будущем своих близких — все это чепуха, мещанство! Я думаю о будущем всего человечества! Какую пользу принесут те или иные мои строчки этому великому будущему? Ты понимаешь? И принесут ли они эту пользу? Если принесут, — значит сильно, толково! Не принесут — бред, плохо! Вот тебе и весь смысл искусства! Нашего искусства, понимаешь…
— Понимаю, — вежливо отвечает Семенов.
— Смысл искусства был всегда — во все века — социально конкретен! Понимаешь?
Семенов кивнул.
— Вот и действуй!
— Ну, а как именно узнать: какие строчки будут полезны? Этому твоему будущему, как ты говоришь?
— Не «твоему», а «нашему»! — поправил его Фима. — Сердцем чувствовать надо, с-ста-арик! Если грамотно, добротно — и — главное! — если это наше — понимаешь? — Семенов кивнул. — Ну, и общественность всегда подскажет… надо слушаться общественности…
— Я вот в институт хочу после училища… в Москву мечтаю вернуться…
— Это все блажь, дор-рогой мой! — перебил его Фима. — На завод надо тебе поступать — к станку — жизнь изучать! Без жизни, брат, никуда! Изучать и отражать… но, — Фима поднял указательный палец, — отражать не такой, какая она есть, а какая она должна быть! Понимаешь? Вот что сейчас важно… а не институты…
— А ты как же? Не на заводе ведь? — опять бестактно спросил Семенов.
— Я все время на заводе! — обиделся Фима. — Прикреплен! Хожу раз в месяц, стихи читаю… проверяю их на рабочих… беседую… У меня с рабочими — знаешь какие отношения — ого-го! — и вдруг кинулся в сторону: появилась та самая толстая официантка… — Прости, с-старик! — крикнул напоследок Фима. — Заглядывай в номер! — и полетел к смутно пестреющей под деревом фигуре, улыбающейся ярко-красными губами, — мелким бесом, мелким бесом — отведя ручку и шаркая ножкой…
Семенов долго не мог опомниться от этой встречи…
132
После, когда Семенов вернулся в Москву, он отправился к Симе — но уже без любовной тоски — просто хотел забрать свои юношеские работы — «Оборона Москвы» в так далее — которые оставил у Симы на хранение, когда уезжал осенью сорок первого года…
Картины эти, очень дорогие Семенову — да и Симе тоже, как она его убеждала, — Сима и Фима долго искали по разным чемоданам, сундукам, шкафам — но так и не нашли. «Жаль, — искренно сокрушалась Сима. — Наверное, во время ремонта выбросили…»
В те первые два года после окончательного возвращения, когда он уже поступил в институт, он еще заходил к ним частенько, и они учили его «жить». Теперь этим в основном занималась Сима — Фима очень занят был переводами, о которых Сима все знала, и женщинами — о которых она вроде бы не знала ничего…
Сима как-то сказала Семенову, угощая его крепким кофе («Чашечка кофе нам никогда не повредит!»):
— Женись, Петя! Я же нашла тебе девочку! Из хорошей семьи. Все у тебя там будет — даже бабушка.
— Да не нравится она мне. И любви не чувствую…
— Дурачок ты, право! — засмеялась Сима. — Любовь! Любовь потом где-нибудь будет… может быть… Да и что это такое? Мгновение! Таинство! Понимаешь? (Это слово она переняла у Фимы.) Миг, который нас очаровывает, я бы сказала даже: огорошивает, но которого ни до, ни после мы не можем постичь до конца… «Остановить, мгновенье! Ты прекрасно!» — сказал Гёте, — но оно же не останавливается! Остановилось — и уже все! Нету…
— Ты знаешь, — ворковала она доверительно-интеллигентно, забравшись с ногами на тахту, в шелковом японском кимоно, которое привез Фима откуда-то из Германии. — Есть такая французская поговорка — уж не помню точный перевод — изящнейшая, как все у французов! — а смысл вот: «Люби любую… понимаешь? — а живи с женой!» Прелесть, не правда ли? Так только французы могут…
И еще, Петя… Фимочка тебе уже говорил… вот ты все о высоком искусстве мечтаешь! «Плох тот солдат…» — наивно это все, несерьезно! Сейчас не девятнадцатый век и тем более не эпоха Возрождения! Все ужасно усложнилось, как это? — специализация, дифференциация… понимаешь? Леонардо да Винчи уже не родится! И твой Дюрер тоже. Надо, как я и Фима: тихо заниматься своим маленьким делом. Фимочка ведь раньше тоже писал свои стихи, но вовремя одумался. Сейчас переводит — узбеков, болгар, армян, венгров, латышей… ах, всех не упомнишь! Ведь у нас столько народностей, и каждой нужен поэт! И Фимочка их делает! Он у меня настоящий культуртрегер… Сколько у него работы — ужас! — иногда даже в истерику впадает, но я говорю: надо, Фима, надо… Растет ребенок! Мне же надо что-то одевать! И он опять сидит, бедняжка! По сто строк в день делает — это его норма… Он честно делает свое маленькое дело, и его все уважают. Уже статья была о нем в «Литературке». И я тоже: ретуширую… не бог весть что, но я это делаю хорошо. Возьмись за ум, Петя, хочешь, я тебе работу дам — ретушером?..
…Один раз Семенов заглянул к ним под мухой — Фима его на порог не пустил. «Приходи трезвый, — сказал он, твердо заикаясь. — Пьяный к нам не показывайся!» — и захлопнул дверь.
С тех пор Семенов перестал к ним ходить. «Ханжа! — думал он. — Грязный пошляк, бабник, а выкамаривается, как муха на стекле! Подумаешь — пьяный пришел… я и пить не буду — не приду!»
Но когда Семенов вдруг совсем кончил пить — Сима и Фима, как ни странно, еще более взбеленились: «Как так? Был такой милый, спивающийся чудак — и вот на тебе! — доходили до Семенова слухи. — Нет, тут что-то нечисто… есть в нем, наверное, какой-нибудь страшный скрытый порок!»
Временами Семенов пил много: особенно в то время, когда он с Симой и Фимой окончательно порвал, — институт был позади, а в Союз художников Семенова не принимали… Он опять сделал рывок вперед — в живописи, — но это должны были понять и другие! А на это требовалось время… Вот если бы он не делал никаких рывков, тогда, может быть, и спокойнее все было, благоприличнее…
«Ничего, — думал Семенов. — Пробьюсь! Назло всем!»
133
Это чувство — «назло всем» — сильно жило в нем. Еще с тех пор, как его из Москвы выгнали, вырвали из привычного круга людей, понятий и дел. С того самого памятного осеннего дня, когда он уехал из Москвы в переполненной теплушке, жило в нем это «всем назло» и двигало его поступками: помимо любви к жизни, к искусству, помимо веры в себя. Но после приходило развращающее чувство удовлетворенности и просыпалась усталость. Он терял сосредоточенность и начинал пить. И пил так же бурно, как работал, так же через край — вдохновенно.
Одна старушка художница сказала ему как-то:
— Вы, Петя, человек неожиданный!
Он тогда еще «Петей» был: для всех.
— Это в каком смысле? — спросил он.
— А во всех смыслах! Никогда не знаешь, что от вас ждать завтра: новой интересной картины, удивительного портрета или нового запоя и глупых поступков…
В какой-то степени она угадала его суть, но только внешне — она не знала ни семеновского «назло всем», ни его периодической усталости от недоспанных ночей, ни голодных лет, ни, наконец, его всегда сверкающей впереди сверхзадачи.
Что, в сущности, люди друг о друге знают? Внешность! Внешность во всем — в лице, в поступках, в словах. Одни раскрываются больше, другие меньше — но никто до конца. Откуда Семенов знает, например, почему вот этот академик так хвалил его на собрании за последнюю картину, а за неделю до этого даже руки не подал: вызывающе отвернулся? В каком из этих случаев академик искренен был, в каком врал? Может, кто-то значительный вдруг посоветовал Семенова похвалить?
Почему одна женщина — она Семенову нравилась, и он дал ей это понять, — почему она вдруг сама пришла к нему как-то вечером, когда он одиноко тосковал в своей мастерской? Сидела у него долго, не снимая шубы — за окнами трещал мороз, — смотрела влюбленно, мило шутила, выпила вина, а потом вдруг собралась домой, так и не сняв пышной шубы? Он провожал ее до дому, счастливо молчал, договорился перед ночным парадным на завтра, но когда он на другой день позвонил ей в условный час, она вдруг ответила ему раздраженной руганью, истерическим криком в трубку, велела никогда больше не звонить? Почему?
