Изо всех его окружавших Семенов был действительно самый «неожиданный».

Он никогда не знал, что завтра напишет, — знал свои планы только в общих чертах, но никогда конкретно. Все так называемые победы в живописи всегда приходили к нему неожиданно. Было это, конечно, закономерно — как результат работы, накапливания опыта, мыслей, — но совершалось, как ему всегда казалось в такой момент, внезапно. Иногда он мог по месяцам не работать, просто не брать кистей в руки — или пил, или бездельничал, как балбес, — а может, и не как балбес, может, это безделье необходимо было ему в высшем смысле? — а потом вдруг опять брался за кисть. Говорят — надо постоянно работать… Работать, конечно, надо, но постоянно ли? Кому как. Когда он бездельничал, работа, очевидно, все-таки шла в нем — внутри, подсознательно. Иногда он вдруг просыпался ночью с совершенно ясным решением какой-то картины. Многое, что ему казалось забытым, хранилось глубоко в тайниках мозга, проявляясь потом неожиданно где нужно…

А самым «открывающимся» он был, потому что более, нежели другие, не сдерживал своих чувств: в мимике, в жестах, в словах и поступках, особенно когда пьян. Тут уж действительно было ему «море по колено»! Скольких смертельных врагов он нажил себе таким образом! Хотя неизвестно, что хуже — иметь скрытых врагов или открытых? Он любил открытых. Вернее: всегда старался чем-нибудь выявить потенциальных врагов — протягивал им лакмусовые бумажки. И реакция бывала порой довольно бурной… любил дразнить их, как дразнят быков красной тряпкой…

…Трр! Тррр! Тррррр! — слышит Семенов настойчивый телефонный звонок и снимает трубку:

— Алло?!

— Это ты, Петя? — узнает он далекий Лидин голос. — Я тебе все звоню — где это ты запропал?

— Да я ж на Вангыре сейчас! — отвечает он весело. — Я ж тебе говорил… В данный момент спиннингую на Вангыре — приток Печоры, слыхала? Сегодня же только прилетел вертолетом.

— А я думала, ты нарочно сказал, что уезжаешь… Ну, что: вспоминаешь меня там или эту свою Фиму вспоминаешь? — в ее голосе звучит застарелая обида.

— Фима — это же муж! — смеется Семенов. — Все-то ты перепутала. А ее звать Сима…

— Ну, Сима! Не все ли равно…

— Совсем не все равно, большая разница…

— Все таскаешь небось ее карточку в кармане?

— Какую карточку? — возмущается Семенов. — Что ты болтаешь?

— Какую — ту самую! В профиль… блондинка, волосы ниже плеч… красивая, конечно, дак не любит она тебя и никогда не любила!

— Ну, что это ты такое… никаких карточек я не таскаю… Я тут семгу ловлю, понимаешь?

— А в Самарканде таскал ее карточку! Я сама у тебя из пиджака вынула…

— Ну, вот! Все ревнуешь! — сердится Семенов. — Давно я ту карточку порвал да выкинул… и тогда — в Самарканде — когда ты ее у меня нашла — я уж давно про нее забыл… Пиджак-то старый был, ты его стирать собралась!

— Не ври, Петя! Ох, не ври!

— Я ж тебе еще тогда объяснял, — волнуется Семенов, — что, когда мы с тобой познакомились, я на всем том уже крест поставил… ведь муж ее в Самарканд приезжал, я ж тебя с ним знакомил — маленький такой, толстый — волосы ежиком… Фима тот самый…

— Муж мужем, Петя… а все-то ты ее любишь!

— Брось! — повышает голос Семенов. — Всегда ты была дура ревнивая и сейчас тоже… Пойми: давно у меня жена, дети… И у тебя тоже — какие тут Сима и Фима могут быть — ведь жизнь прошла!

— Ну, а сейчас, жена-то у тебя какая — веселая? — спрашивает она вдруг с тою же грустью.

— Сейчас — веселая, — растерялся Семенов. — Все хорошо… семгу вот ловлю, да не берет что-то… ливень был, наверно, поэтому…

— Возможно… — отвечает она, будто понимает что-нибудь в семге. — Дак я не о том совсем, Петя! Я вот что хотела спросить: почему ты тогда — в Самарканде со мной жил, а ее любил? Что я малограмотная была, да?

— Как тебе не стыдно, Лида! Я не ее любил, а тебя!

— Что она интеллигентная и красивая — это еще ничего не значит, — не слушала его Лида. — Позолота-то сотрется — свиная кожа остается, вот что! Я бы тоже могла интеллигентной стать… сам виноват… А в Самарканд — хоть и говоришь, что командировка, — за мной ведь приезжал… не надо врать, — неожиданно закончила она, положив трубку…

«Так вот в чем дело! Она решила, что я приезжал в Самарканд за ней, — смешно! Муж ее бил, любовь у них, наверное, быстро кончилась, а может, и не было ее новее… и вдруг приезжает он, Семенов, старый принц из сказки, — ищет ее — а ее уже там нет! Значит, я был в ее жизни тем самым необходимым принцем, который вечно любит! И ищет! Комедия», — усмехнулся Семенов, ко смеяться не стал.

Весь этот разговор по телефону был и трогательным, и глупым…

«Просто посмотреть на тебя, — опять вспомнил он ее взволнованный, полный слез голос в трубке. — Посмотреть, какой ты стал…» — но Семенова не то что не тронули, а даже испугали эти слова. Он не любил теней прошлого.

— Поздно, — сказал Семенов, глядя на низкое солнце.

День кончался, уже начинало желтеть небо — «созревать» — как определял он его вечерний цвет.

— Слишком поздно! — повторил он, имея в виду не солнце, а Лиду. — Она хотела увидеть свое прошлое. Я бы тоже хотел увидеть свое прошлое — в его лучших мгновениях, — но прошлого не увидишь. Его давно уже нет. «Остановись, мгновенье!» — его не остановишь, прекрасное мгновенье… Представляю, как она сейчас выглядит, — подумал он о Лиде.

Он попробовал представить себе Монну-Лиду сейчас: круглое, в морщинках, лицо, очки, седые волосы из-под платка, сутулые плечи, живот… о господи!

— Где она — прекрасная форма мгновений? А человеческое — душа, так сказать? К Лиде все и в душе выветрилось — ведь столько лет не видались… Странно, что в ней еще не выветрилось… Но тут романтика виновата — Легенда о Принце… И на меня тоже нечего смотреть — и я не тот, что был… Хотя нет: я-то еще не так плох, — возразил он сам себе с наивной гордостью. — Но в том-то и мощь искусства, что только оно способно остановить мгновение — во всей его красоте!

— Это вы верно сказали! — подтвердил Дюрер веселым голосом, отчетливо прозвучавшим в шуме реки.

Он смотрел на семью берез в устье ручья: одинаково красивы они были в золотых лучах солнца — и старые, возле воды, и на берегу — молодые. «И каждую весну — даже на старых, — думал Семенов, — свежие листочки распускаются — обновленная форма! Что бы нам так, людям! Но наше — вечно молодое — в творчестве. Более того: произведение искусства только выигрывает от смерти художника. Живая слава содержит много случайного, ненужного… смерть все очищает».

Семенов сидел возле палатки, курил, когда ему вдруг почудились голоса за шумом реки. Он прислушался: вроде бы песни…

Он затаил дыхание:

Голос был слабый, ломающийся — то ли далекий, то ли близкий…

— На том берегу поют! — определил Семенов. — Неужто бичи спускаются? А может, геологи?

Он заволновался. Говорили же ему летчики перед отлетом, что сезонная работа в геологических партиях кончается и спускаются с гор в долину сезонные рабочие-бичи — на зимовку. Самое их время — как птиц перелетных! Но эти птицы летят на зимовку не по небу, а скатываются пешком, собираясь по дороге из разных партий. «Нагрянут еще тут, нашумят, — удрученно думал Семенов. — Водки потребуют… мало ли что… Но делать нечего, надо принимать гостей. Все равно в тайге никуда не убежишь…» — невесело стало Семенову. Никакой охоты не было кого-нибудь сейчас видеть, тем более бичей.

Песни больше не слышно было — только река ревела. «Может, мимо пронесет… Дорога на том берегу проходит под холмом за густыми ивовыми зарослями, не заметят оттуда мою палатку…»