125
«А если случится, что друг влюблен! — запел Семенов, стоя на высоком плоском камне и следя за поплавком в волнах. — А если случится, что друг влюблен, и ты на его пути! Уйди с дороги, таков закон! Третий должен уйти!»
«В данном случае уйти должен был не я, а он, — подумал Семенов. — А ушел я… ну и что ж: все равно меня тут же вообще ушли — из Москвы даже…»
— А песня глупая! — сказал он громко. — Глупейшая песня! Наиархиглупейшая! — крикнул он, почувствовав поклевку. — И почему я люблю петь такие песни?
Семенов осторожно выволок хариуса на берег, спрыгнул с камня, ухватил под жабры. Тот в ужасе смотрел на Семенова круглыми остановившимися глазами, судорожно разевал рот. «Этого я убью, — решил Семенов. — Слишком уж большой — если ударит хвостом — сетку порвет!»
Не вынимая крючка из пасти, Семенов ударил рыбу головой об острый камень, хариус предсмертно затрепетал плавниками…
— Вот так всегда! — грустно сказал Семенов. — Кому-нибудь всегда по башке… — он вытер кровавую руку о траву…
126
…через несколько дней после того случая с недозавешенным окном Семенов возвращался вечером из изостудии ВЦСПС — сдал композицию «Оборона Москвы» и был принят в студию, — странно сейчас об этом вспоминать и понять это странно: ведь война наваливалась — ломала всю жизнь, — но где-то что-то еще по инерции шло своим чередом…
127
— Все шло своим чередом! — прервал сам себя Семенов. — Война шла своим чередом, жизнь — своим чередом, смерть — своим чередом.
128
…он возвращался из изостудии и вошел во двор дома — на душе — как ни странно — было весело: оттого, что приняли, хотелось мать обрадовать — а ее уже вели навстречу через двор от парадного — двое в форме — «на фронт, что ли, уходит?» — но, когда поравнялись в середине пустого вечернего двора, Семенов понял: не на фронт! — они с матерью обнялись и поцеловались, — взглянув на тех двоих, мама произнесла — и никогда он не забудет этих ее слов: «Скажите что-нибудь моему мальчику…» — «Ну что ж, — сказал один из тех двоих, — пусть будет человеком!» — мать его — понял в тот момент Семенов — уже не была для них человеком — она опять стала человеком через много лет, когда ее посмертно реабилитировали, как реабилитировали отца и самого Семенова, — но он-то жив! — а мать повернулась и покорно ушла впереди тех двоих — в провал ворот…
129
…о, как бессловесно бывает прощание! — Семенов стоит мгновение на месте — а потом идет за ними — машины у них почему-то не было — война! — идет крадучись, хоронясь по стенам затемненных домов, — он идет несколько кварталов до той самой двери, за которой исчезает его мать уже навсегда… но его хождения за матерью на этом не кончились…
130
— И какого черта я все вспоминаю сегодня! — спросил сам себя Семенов. — Вспоминаю, и вспоминаю, и вспоминаю… все одно и то же, без конца… Все звонок этот чертов накануне отъезда — всколыхнул все годы… будто ком глины швырнули в пруд…
Он уже вернулся к палатке и теперь сидел на корточках возле воды — чистил хариусов. Семенов ловко орудовал кинжалом — клал рыбу плашмя на камень — несколько взмахов кинжалом — и чешуя снята, благо она у хариуса нежная, легко сходит, — потом он отрезает мягкий край живота — от головы к хвосту, — отхватывает голову и хвост, вычищает внутренности — отбрасывает готовую тушку в сторону… следующая… Внутренности розовато-белой массой скапливаются на краю камня, постепенно сваливаются в воду, там их подхватывает и размывает играющее течение. Уже собрались на богатое пиршество мальки со всех сторон — глотают ротиками кровь, хватают желтые хариусовые икринки, танцующие в кружащем течении.
— Вода-то порядочно помутнела, — сказал Семенов, следя за снующими возле дарового угощения рыбками.
Рыбу Семенов почистил быстро, бросил ее в алюминиевый кан, отошел выше по реке, опять вывалил рыбу наземь и стал тщательно промывать отдельно каждую тушку, чтобы ни капли крови на стенках живота не оставалось, потом — войдя в воду по колено — так же старательно вымыл внутри кан, потом, выйдя на берег и усевшись на корточки, раскрыл этиленовый мешочек с солью и стал — споласкивая тушки в ледяной воде — перетирать их внутри солью и укладывать тесными рядами в кан, снова пересыпая каждый ряд солью. Соль он привез с собой не мелкую, белую, а крупную, в желтых кристаллах — потому что мелкая соль съедает вкус рыбы…
Заполнив кан примерно на одну пятую, он положил сверху чистую ольховую досочку, вырезанную эллипсом по форме кана, придавил досочку прокаленным в огне костра и тоже аккуратно вымытым плоским и толстым валуном…
Распрямляя затекшие в долгом сидении спину и ноги, Семенов встал, прихватил в обе руки свое хозяйство и стал подниматься к палатке.
— Почин сделан! — с удовлетворением сказал сам себе Семенов. — Через пару дней хариусовые тушки уже сок дадут, закусить можно будет перед обедом… и вообще… прелесть!
От этих слов во рту сбежалась слюна — Семенов ощутил на языке божественно знакомый вкус малосольного хариуса…
— Здесь прозвучит под рюмочку в высшем смысле, — сказал Семенов. — А в Москве и того лучше…
Поднявшись, он поставил потяжелевший кан в теневую сторону за палаткой, положил рядом в траву — под палаточное крыло — мешочек с солью, отошел, постоял минуту, глядя за реку, потом присел у входа в палатку на еловое полено…
— Закурить надо, — сказал он с чувством выполненного долга — и опять — доставая кисет — увидел не речку, не берег за ней, не горы — а черную кофточку с копной желтых волос — по имени Сима — и ее мужа — Фиму, — с которым познакомился впервые в Самарканде… «И надо же! Как странно в жизни все перепуталось!»
131
Вдруг его первая любовь присылает к нему в Самарканд своего мужа! Представляете? В препроводительном письме она пишет, что все еще его любит и что Фима его уже «тоже любит и готов проявить всяческую материальную и духовную поддержку…». Вот забота! Она бы каждому из своих первых любовей по мужу прислать могла — щедрая женщина… Любвеобильная! Такая же, как и ее муж Фима.
И Семенов пошел теперь на свидание с мужем. «Все-таки столичная штучка. Вертится там у кормила искусств… Может быть, откроет мне на что-нибудь глаза», — думал Семенов.
Фима оказался маленьким, толстым, уютным, необычайно живым, приятно заикающимся… Он был еще в форме — щеголял ею: фронтовик! В Самарканд он приехал, собственно, не к Семенову, а от Союза писателей — был уже членом! — переводить узбекских поэтов. По подстрочникам, конечно: никаких языков он не знал.
Встретились они в ресторане гостиницы.
— Ну, что будем з-з-заказывать? — спросил Фима.
— Что хочешь…
— Нет, ты с-ска-ажи! Я человек богатый: ешь, что хочешь! Хоть все меню!
Семенова это слегка покоробило… Впоследствии — через много лет, — когда Семенов вспомнил их первую встречу, Фима возмутился: «Я не мог так сказать! Это ты про меня гадости говоришь!»… Ну, ладно…
А тогда — в самаркандском ресторане — Семенов стеснялся своей бедности, да и есть, собственно, не очень хотел: Семенову хотелось поговорить об искусстве. «Ведь столичный товарищ, фронтовик, много видел…» Студент Семенов ждал откровений.
А Фима вдруг сорвался с места за проходившей мимо с подносом толстой официанткой, залепетал ей что-то на ушко с дешевой серьгой, красиво заикаясь, маслено обшаривал ее глазами — приглашал в номер…
Вернувшись к столу, лихо бросил:
— Ж-ж-женщины, старик! Истосковался на фронте!
— Так у тебя же давно Сима есть! — удивился Семенов.
— Пошляк! — обиделся Фима. — Это бестактно! Как ты смеешь мне так говорить!
Быстро поужинав — Фима все куда-то спешил, ртутный живчик! — они вышли и стали прогуливаться по тихому темному переулку, вдоль мудро журчавшего арыка. Тут Фима стал стихи читать — подвывая и уже почему-то не заикаясь, — Семенов почтительно слушал… Были там все те же ветер в лицо — домны — верхолазы — электросварки — гайки — Флибустьеры — паруса — поезда — бригантины — пули в росистой траве — человечество…
