Когда облачный туман, в котором стоял над ручьем Семенов, окончательно сгустился, стал вдруг накрапывать дождик, и, когда он усилился, пойдя крупными тяжелыми каплями, — стало вдруг видно вокруг: сначала Семенов увидел всю — с головы до ног — мокрую березу, стоящую рядом, потом противоположный берег ручья — камни на нем, тоже мокрые, блестящие в лучах ярко проглянувшего издалека солнца, потом тайгу на склоне горы, редеющую по мере того, как она поднималась вверх все более одиноко стоящими в ярко-зеленой траве черными пихтами: далее к вершинам гор поднимался совсем чистый зеленый луг, а за ним, на подступах к вершинам, россыпи сине-серых камней… и повсюду — разрывая пейзаж влажными разводами, словно кто-то губкой мазнул, — бродили опавшие клочья туч — и в небе были тучи — солнце только изредка прорывалось сквозь них — тучи бежали с запада, натыкались на горы, толкались между склонов и кружились, все сильнее роняя капли дождя.
«Вот пейзаж! — подумал Семенов. — Нарисовать надо — хоть по памяти, если снова такого не увижу…» — он отложил спиннинг, прислонив его к сучку услужливой березы, вынул записную книжку и карандаш, стал быстро описывать пейзаж словами, тут же набросав мягким графитом контуры гор, деревьев, туч… Он в путешествиях всегда все карандашом записывал, чтобы ненароком не смыло: написанное авторучкой всегда смоет вода — дождем ли, или если книжка вдруг в воду упадет, мало ли что…
Спускаясь вдоль ручья вниз, Семенов не выпускал из рук записную книжку и карандаш, то и дело останавливался, записывал понравившиеся виды, набрасывал их контуром, потом опять шел… засыпающая кумжа трепыхалась в болтающейся возле ног сетке.
Тучи поднимались навстречу Семенову, обмахивая тайгу оторвавшимися космами, — казалось, черные и зеленые деревья стоят в безогневом сером пожаре, как обгоревшие свечи, — клочья туч были похожи на дым.
«…серая туча налезает на лес, черно-желто-зеленый, — записывал Семенов на ходу, — к югу тучи все синее и гуще, и солнце кидает оттуда янтарные лучи в просветах, и кое-где кусочки синего неба…»
«…нарисовать Урал с горы, чтобы охватить взором наибольшие пространства, как еще Леонардо говорил. И — изучать натуру научно, не лебезить перед ней, но — берегись знания костей! (Знание костей — это натурализм!) Красота разлита в мире, — записывал Семенов вспомнившиеся ему мысли великих, — ее — неисчислимая бесконечность. Но она не всем видима — ищите в мире красоту и фиксируйте ее на бумаге!..»
Так — записывая — вернулся Семенов к палатке. За рекой — над низкими еловыми холмами он увидел растекшуюся в небе темную полосу: от нее-то и оторвались спешащие к Уралу тучи. Но сейчас над рекой опять стало светло — солнце в небе висело свободно — хотя все вокруг блестело от дождя — и Семенов заспешил к реке: почистить рыбу, чтобы зажарить ее и съесть. Полоса над холмами незаметно росла: «Кто ее знает, может, опять дождь принесет», — подумал Семенов.
42
Виктор Христианович Грюн встречает Семенова перед училищем — вроде бы ненароком — подчеркнуто приветливо снимает шляпу:
— День добрый… вы далеко?
— На базар…
— Проводите меня до угла…
«Вот оно!» — обрадованно вспыхивает Семенов.
— Я слышал, вы в чайхане подрабатываете?
— Подрабатываю…
— И сколько платят?
— О, чепуха! — стесняется Семенов. — Лепешки да чай…
— Но это же постыдно!
Грюн приостанавливается, приподнимает шляпу и раскланивается с кем-то встречным в шикарном драповом пальто, — видно, с каким-то дельцом. «И всех он тут знает! — удивляется Семенов. — Вот бизнесмен!»
Они медленно идут дальше — мимо окон училища по главной улице — их обгоняют студенты с этюдниками через плечо, удивленно оборачиваются: «Грюн с Семеновым, да еще под руку!» Семенов смущен. Они с Грюном сворачивают в пустынную улочку.
— Я давно к вам приглядываюсь, — говорит Грюн, щурясь в холодный воздух над лиловыми бликами и синими тенями, куда убегают вдоль домов метелки тополей с застрявшими кое-где клочьями прошлогодней листвы. — Вы мне симпатичны…
Грюн опять кланяется какой-то женщине в темном окне. Здесь европейский город, одноэтажные каменные дома с большими окнами, за которыми видны погруженные в глубокую тень обои с картинами в золотых рамах — шелковые абажуры — признаки многолетней зажиточной жизни.
— Я испытываю к вам добрые чувства, Семенов, — продолжает Грюн. — Вы талантливы. Мне нравится, как вы работаете… вы из интеллигентной, хорошей семьи… А это, — он кивает на грязный, испачканный масляной краской костюм Семенова, — это все мне очень даже понятно…
Семенов молчит.
— Я чувствую в вас своего, понимаете? — тихо говорит Грюн. — На войне вы, по-моему, не были?
— Нет, — говорит Семенов.
«Куда это он клонит?»
— Вы не шахтер, и эта Караганда — не ваша родина…
Семенов затравленно смотрит на Грюна…
— Понимаю! — спохватывается Грюн. — Простите! Не будем об этом. Да мне и все равно — откуда вы, как куда попали… Но я знаю: наше училище для вас трамплин! И хочу вам помочь! Согласны?
Семенов молчит.
— И молчите! — говорит Грюн. — Ответьте только: согласны вы со мной работать? В театре? Дело денежное…
— Согласен, — тихо говорит Семенов.
— Вот и прекрасно! — Грюн останавливается. — Но — ваша одежда… Я не могу вас в ней никуда послать…
Семенов краснеет: «О, черт возьми!»
— Поэтому вот, — Грюн достает бумажник. — Вот сто рублей: пойдите купите себе штаны, туфли… пиджак… это аванс! — взмахивает он рукой, видя смущение Семенова. — Потом отдадите… вот так… Купите все сегодня же — тем более, что собрались на базар, — а завтра, после занятий — ко мне… посидим, поговорим о работе, выпьем немножко — не так ли? Как старые москвичи… жена будет рада!
— Хорошо, — огорошенно кланяется Семенов. — Спасибо…
Грюн артистически снимает шляпу — кланяется сначала кому-то в стороне, потом Семенову — и поворачивает назад…
Семенов еще стоит некоторое время на месте. Все прекрасно — работать с Грюном он давно мечтал — тем более в театре! — но эти вопросы… «Значит, говорят обо мне… а я-то думал, что ничем не приметен… но шила в мешке не утаишь!»
43
Один раз в воскресенье, когда Семенов вернулся домой на рассвете после ночной работы в театре, где он писал по эскизам Грюна декорации, — Гольдрей, которого он не вовремя разбудил своим приходом, прочел ему занудную лекцию о вреде халтуры и денег.
— …Халтура убивает вкус, а деньги вообще портят человека, — бубнил Гольдрей. — Надо думать не о деньгах, а о живописи — тогда деньги к вам сами прибегут…
— Когда это они ко мне прибегут? — раздраженно спросил Семенов. — Может быть, завтра?
— Конечно, не завтра! — обиделся Гольдрей. — Но они прибегут, особенно если вы не будете о них думать… и слава к вам прибежит. И женщины, между прочим, тоже…
— Может, они ко мне прибегут, когда я уже в могиле лежать буду?
— Вы циник, Семенов! — рассердился Гольдрей. — Если вы так будете думать, из вас никогда не получится художника! Это я вам точно говорю. Вы будете обжорствовать, как этот жалкий Грюн, и иметь своих женщин — но умрете как художник! И вы будете лежать в могиле, и к вам уже никто и ничего не прибежит!
«Хорошо ему рассуждать, — подумал Семенов. — Он не гонится за деньгами, но получает зарплату преподавателя. Ему не холодно и не голодно. А я нищий студент… истина в том, что и он прав, и я!»
— И эта ваша… девушка… вы радуетесь, что вы ее берете! — ехидно сказал вдруг Гольдрей, глядя на Семенова исподлобья и искажая глубокими складками чистый лиловый блик на высоком лбу, оттого что поднимал брови. — А вы думаете — она вас не берет? Она вас еще как берет, Семенов! Я вижу…
— Ну, это уж вовсе не ваше дело! — резко сказал Семенов и вышел, хлопнув дверью.
«Ему-то женщины не нужны, старому зануде, — зло думал Семенов, шагая по узенькой улице Старого города. — Он их даже боится. Как в жратве скуп, так и в любви… Пойду выпью водки! — решил он вдруг. — Сегодня опять декорации писать придется… Говорил же Беньков, что под мухой лучше цвет виден… Лежит в земле, бедняга, и не нужны ему теперь ни деньги, ни женщины, ни его ложная слава».
