Семенов вспомнил пышные похороны Бенькова, слезы, речи, восторги по поводу белильной живописи… пустота все!

Он шел возбужденный, чувствуя, что надо принять какое-то решение. Жить с Гольдреем становилось тяжело. Но и в общежитие возвращаться не хотелось, из-за Лиды — ее-то куда? А снимать комнату дорого: сейчас Гольдрей половину платит, а так самому платить надо. Спасибо Грюну — появились хоть какие деньги. Но на комнату все равно не хватит. На аванс, выданный Грюном, Семенов купил себе новые брезентовые туфли, носки, трусы, рубашку и штаны с курткой. Не ахти какой шик — зато чистое… Да, еще вигоневый свитер он купил. Странное слово: вигонь. Шерсть не шерсть, хлопчатка не хлопчатка, но все же свитер — от одного этого слова теплей становилось, — вспоминал Семенов свои тогдашние мысли. «Можно жить дальше», — как говорила впоследствии та московская старушка…

А в тот день, идя по улице по направлению к закрытому зимой Комсомольскому парку, он возбужденно думал. И хотя не спал уже третью ночь, но бодрость — подогретая спором с Айзиком Ароновичем — была необычайной. Неделю назад он купил в аптеке удивительные таблетки, обеспечивавшие сорок восемь часов бодрствования и повышенной умственной активности. Какой-то допинг, название которого он с годами забыл, потому что таблетки потом запретили. А в те годы Семенов глотал их, не думая о будущих последствиях для своего бедного сердца, — да и другого выхода, как ему тогда казалось, не было…

В то раннее утро навстречу Семенову спешили на базар узбеки в ярких теплых халатах, в высоких узких сапогах на войлоке — ехали верхом на навьюченных тюками ослах, шли пешком, неся свой груз на головах и на коромыслах через плечо. Над глухими — без окон — глиняными стенами домов и дувалов по обе стороны улицы, скрывавшими во внутренних двориках ленивую азиатскую жизнь, торчали космы голых ветвей, царапающих небо.

«Надо в Москву», — затаенно мелькнуло в голове Семенова. «Затаенно» — потому что это была его заветная мечта, о которой он никому не говорил. Один Грюн догадался, хитрец. «В музеи сходить надо, и вообще… поразведать», — дальше об этом думать не хотелось. Он боялся, что мысли тоже могли быть услышаны. Москва — его родина, колыбель, там его незабываемое прошлое, а также — как он в глубине души надеялся — также и будущее…

Он вошел в маленькую забегаловку на углу улицы. Вечерами здесь даже бывала музыка — пели под маленький оркестр «Аникушу», «Сашу», — полно набивалось народу, но сейчас было пусто. Сонный толстый узбек дремал сидя за буфетной стойкой. В ноздри Семенову ударил острый запах узбекских блюд: печеной самсы, вареных мантов, любимого Гольдреем супа «мустафа». Во всем преобладал дух баранины. Семенов подошел к буфету. За спиной буфетчика тускло поблескивали на полках вдоль всей стены зеленоватые бутылки с водкой.

— Стакан водки и маставу! — громко сказал Семенов. — И… и две самсы, — рука Семенова приятно ощутила в кармане новенькую грюновскую двадцатипятирублевку.

— О! — удивился буфетчик. — О! Утром водка! Ты — студент?

— Студент!

— Студент, а водка пьешь, — осуждающе сказал узбек, но водку в стакан налил с удовольствием…

Семенов взял стакан и решительно сел за еще девственный в этот час пластиковый стол, продолжая думать о своих проблемах: о квартире, в которой он мог бы укрыться со своей нежданной любовью, и о новом задании, которое предстояло сейчас выполнить: Грюн велел сходить на летнюю сцену театра в парке — временно закрытую — и разыскать среди сваленных там декораций какой-то задник…

Семенов еще не знал, что именно там подстерегает его тот самый Великий Счастливый Случай, который уже не раз выручал его в запутанной жизни.

У входа в Комсомольский парк сторож потребовал у Семенова пропуск — сейчас, в несезон, посторонних сюда не пускали…

В безлюдных аллеях гулял только ветер — дрожали голые деревья и кусты вдоль пустых арыков, засыпанных мокрой коричневой листвой вперемешку со снегом. Снег выпал ночью, а сейчас уже таял серой жижей — узбекская промозглая зима! Вдали вставало над городом маленькое, холодное, белесое солнце, стараясь вырваться из черной сетки карагачевых ветвей на холмах за парком. Сквозь обнаженные заросли парк просматривался насквозь — синели то тут, то там бездействующие строения павильонов, шашлычных, ларьков, с грудами желтых пустых ящиков перед заколоченными крест-накрест дверьми… Справа — в глубине — белел в кустах забор Летнего театра, куда шел Семенов, а слева — вдоль всей аллеи, огибающей парк, — блестело Комсомольское озеро, вырытое посередине парка. Там — в свинцовой воде с расплывчатым пятном солнца — мельтешило какое-то оживление — слышалось кряканье, хлопанье крыльев, плеск… утки! Там полно было зимовавших российских уток.

«Наверное, из Лидиных краев какие есть, — подумал Семенов. Она говорила ему, что приехала откуда-то с Севера: — Из Мезени на Белом море, кажется… Мы ведь с ней тоже перелетные птицы. Зимуем тут, вдали от Родины… когда будет для нас весна? Для этих уток она, пожалуй, раньше настанет…»

Проходя мимо заглохшего фонтана, Семенов вспомнил, как бегал отсюда темным осенним вечером за фуфайкой, даже рассмеялся…

Войдя в Летний театр, Семенов прошел по длинному проходу мимо рядов мокрых скамеек под открытым небом, поднялся по боковой лесенке на гулкую сцену с нависающей над ней темной раковиной, прошел в глубину — там должны были лежать декорации, среди которых Грюн велел ему выбрать задник.

В углу сцены чернел проем — какая-то птица, не разглядел Семенов, с шумом вылетела ему навстречу, когда он входил туда. Остановившись, чтобы привыкнуть к полутьме, Семенов увидел за сценой длинный коридор. Одна стена, отделявшая его от сцены, была глухой, а вдоль другой тянулись — через равные промежутки — обшарпанные двери. Семенов насчитал пять дверей. Он подошел к первой, заколоченной большим согнутым гвоздем, — легко отодвинул его в сторону — дверь со скрипом сама открылась — мутно блеснуло серое окошко — и Семенов увидел перед собой малюсенькую пустую запыленную комнатку…

«Гримуборная! — понял Семенов. — Для артистов… вот тебе и квартира! Вполне романтическая и бесплатная! Все, что нужно для любви бедному студенту…»

Несколько дней возился Семенов один в этой маленькой гримуборной — забросив училище и ничего не говоря даже Лиде — хотел преподнести сюрприз — шпаклевал щели в полу и стенах, замазывал окна, красил, навешивал замок. Все необходимое он взял в театральной мастерской, притащив оттуда же две электроплитки и заставив их гореть сутки, чтобы все мало-мальски высушить и протопить. О плате за электричество беспокоиться не надо было: стоило присоединиться снаружи прямо к голым проводам на столбе — и жги себе энергию сколько хочешь без всякого счетчика!

Наконец Семенов меблировался: поставил возле одной стены кровать, возле другой маленький столик, возле окна мольберт — и тихо переехал сюда от Гольдрея, сказав тому, что снял себе по дешевке комнату в Старом городе…

Поздно вечером того же дня Семенов сказал Лиде в училище после занятий:

— Приглашаю вас в гости! На Монмартр! Поскольку вы — Фиалка!

— Чтой-то ты, — обиделась Лида. — То Джиокондой меня обзываешь, то какой-то фиалкой…

— Фиалкой Монмартра!

— Скажи лучше: где пропадаешь четвертый день? Куда мы пойдем-то?

— На Монмартр!

— Куда?!

— В общем: «Ни о чем меня не спрашивай, не выведывай, не расспрашивай!» Иди за мной! И ждут тебя любовь и счастье… с больших букв…

«Это было потрясающе!» — вспоминал сейчас, на Вангыре, Семенов, чистя возле воды пойманную в ручье кумжу.

Дело в том, что идти в парк через ворота нельзя было: «Кудай-то ты? С девчонкой! Ночью!» — сторож не пустил бы… Да он и не знал, что Семенов поселился в парке, как не знал этого никто — кроме Лиды и Кошечкина — в ту благословенную зиму!

Семенов ходил в свою квартиру одной ему известной тайной дорогой, по которой тогда и Лиду впервые ночью повел…