— Всё это подтверждается на бумаге, как вы понимаете.

— Понимаю, конечно.

— А вы понимаете, сколько бумаги должно накопиться хотя бы за сто лет?

— Боюсь даже вообразить.

— И правильно сделаете. Все договора или их копии хранятся в архивах, существенная часть которых расположена в здании самой биржи.

— Не может быть!

— Почему? Очень удобно. Да и само общество Лойда устроено там же.

В тот вечер Безобразов впервые увидел княгиню. Дама в возрасте под пятьдесят не очень походила на ту красивую женщину, после пятых родов которой английский принц-регент не уставал повторять, как же похож на него ребёнок, но ещё обладала определённым шармом, так что Пётр, посвящённый Свицким в некоторые нюансы российской дипломатической миссии в Англии, смог понять нынешнего премьер-министра.

В отличие от мужа, тоже присутствовавшего, княгиня не проронила за ужином ни слова, но после десерта Петру было сказано, что её светлости гость пришёлся по нраву и она даёт ему своё благословение.

— Вы должны — нет, просто обязаны посетить Париж, Пётр Романович, — голос княгини был воркующим и мелодичным одновременно. — Я дам вам несколько писем, окажите любезность старухе, доставьте их.

Безобразов согласился, да и как он мог отказать? В Лондоне более ничего не задерживало, и он уехал бы на следующий же день, не помешай этому трагическое событие, описание которого в письме к его другу Пушкину десятки раз зачитывали вслух в салоне Долли Фикельмон.

Среди прочего в нём были такие строки:

«Должно быть, свет ещё не видывал более незадачливого негоцианта, чем я, дорогой друг. Стоило отнести деньги на эту хвалёную биржу, как Господь покарал мою самонадеянность и она, биржа, сгорела к чёртовой матери. Надеюсь, вы пропустите эти строки, если вздумаете прочесть письмо в присутствии известной нам обоим дамы, как и вообще кого-либо женского полу. Полтора века стояла биржа и ничего, а здесь... экая незадача!

Никто не знает, что произошло. Говорят, будто пожар начался от неисправной печи в кофейне Ллойда (эти англичане устраивают кофейни решительно везде), а дальше началось то, что навело меня на невольные мысли о частичном родстве англичан и русских. Другими словами — пожар оказался внезапным совершенно событием, к которому никто не был готов. Пожарные трубы или отсутствовали, или были неисправны. Шланг пожарной машины надорван, забит льдом и не работал. Сами пожарные (здесь родство с русскими закончилось, дорогой друг) категорически отказались идти в огонь без воды, пока им не пригрозили увольнением. Огонь распространялся быстро, очень быстро. Колокола играли „Боже, храни короля“, что меня насмешило — но, поразмыслив, я нашёл в этом определённый резон, поскольку монарх у англичан один — деньги. Их и спасали — вернее, пытались спасти. Огонь пережёг верёвки, и колокола рухнули, разбив входную арку, парой часов спустя развалилась и сама колокольня. Ущерб нанесён колоссальный. Погибли все королевские статуи — на которые всем было наплевать, откровенно говоря. Сгорела канцелярия лорда-мэра, до сих пор не нашли большую городскую печать. Уничтожены все архивы, от одного упоминания которых слёзы текут по лицам гордящихся бесстрастностью людей. Их можно понять — текущие договоры тоже сгорели, и каковы будут личные потери, остаётся лишь догадываться. Видели бы вы этих несчастных, отчаянно старающихся вынести хоть что-то! Кто волочил сейфы, кто сам нёс в огне охапки бумаг. Тяжёлое зрелище. Войска действовали плохо, с большой задержкой начав отсекать людей, — но слава им, иначе количество жертв могло бы стать очень большим. Достаточно сказать, что пламя виднелось за двадцать пять миль — это сорок вёрст по-нашему — и любоваться им можно было из самого Виндзора.

Больше всего поразили свиньи на улицах — и я не о нищих, а о настоящих свиньях. Откуда они только взялись? За те дни, что я изучал город (и прекрасный город, вынужден признать), не видел ни одной свиньи на улицах проживания чистой публики, то есть в центре. Но стоило начаться этому безобразию, как невесть откуда появились хрюкающие и визжащие создания, беспорядочно мечущиеся, всеми пинаемые, внёсшие свою лепту в общий хаос.

Наш посол, столь же любезный, сколь и добрый человек, слёг от волнения и печали. Не могу не отметить, что супруга его, напротив, проявила силу духа и, невзирая на недомогание, вела приём посетителей и отдавала визиты за мужа.

— Вот видите, Пётр Романович, — сказала мне эта удивительная женщина, чем оказала честь, — несчастье может случиться со всяким. Вы знаете, какой сигнал поднял Нельсон на своём флагмане, давая начало сражению при Трафальгаре?

Я отвечал, что, разумеется, знаю!

— Англия ждёт, что каждый исполнит свой долг, ваше сиятельство.

— Вы правы, — сказала она, — и мысль эта глубока в своей простоте. Действительно, что ещё может способствовать успеху государства, как не простое исполнение долга всяким человеком? То, что вы говорите, ужасно (я пересказал ей увиденное, ещё находясь в плену свежести впечатлений), но я возлагаю надежду на природное благоразумие англичан и что описанное вами помешательство, охватившее их, пройдёт. Быть может, это бедствие способствует тому даже более, чем что-либо другое. Как говорят у нас — не было бы счастья, да несчастье помогло.

По правде говоря, ей действительно нездоровится — её светлость намекнула, что, возможно, им придётся покинуть Лондон в более или менее обозримом будущем, так как туманный климат располагает к простудам и участившимся, по её словам, мигреням. Я же сделаю это немедленно и отправлюсь в Париж, как только завершу это письмо......»

В которой Степан вызывает Пушкина на откровенность

Февральские морозы облагородили Санкт-Петербург, превратив город, и без того славящийся порядком, в эталон рационального образа жизни. Холод не позволял жителям ничего лишнего, любой человек, покидающий отопленное помещение, делал это исключительно по необходимости. Праздношатание исчезло, Невский, как говорили, «ускорился». Не стало зевак, бесцельно гуляющих франтов, бездельников, рыскающих в поиске некоего «интересного случая», ушло, или, вернее сказать, временно отступило то, что люди строгих нравов считали балаганностью, а люди острых взглядов — вольтерьянством.

Суровость зимы передавалась жителям, и по прошествии первой недели месяц уже был именован кровавым. Император вновь недужил, но, как и прежде, вида не подавал, считая, что заболеть и отойти от дел хоть на день — непростительно. Всё шло не так, всё случалось неладно, а он, как столп и опора общества, обязан находиться в силе и бодрости. «Маяк не имеет права гаснуть во время волнений» — любил говорить себе государь, и только самые близкие знали, каких физических усилий стоило ему выглядеть на людях «как обычно».

Иного выхода Николай не видел. Он чувствовал весь январь, как нечто сгущалось в воздухе, что-то менялось и тревожило в настроении окружающих, и наконец разразилось грозою и блеском молний.

В гвардии случилась бойня. Слухи о неподобающем поведении кавалергардов во время трагедии Зимнего, чтобы не сказать прямо — измене, слухи ложные, слухи подлые и не имеющие отношения к действительности (он в это верил, заставлял себя верить) обрели положение правды, как только император заменил охрану покоев императрицы на казаков. Оплошность свою Николай осознал быстро, когда двое суток спустя получил доклад о семи дуэлях разом со смертельным исходом. На следующий день произошли ещё две, а на третий — двенадцать. Подобного не случалось никогда. Он лично опрашивал задержанных участников, желая разобраться в причинах, но видел только убийц, холодные, равнодушные взгляды достойнейших офицеров, уверенных в своих действиях. «Нам всё равно, — говорили их глаза, — мы делали, что должны, а далее не наша забота. Сам решай.»

Как всякий правитель, склонный к неограниченной власти, Николай невольно пасовал перед чужой волей, когда она превосходила ожидаемый им страх наказания.