— Почему в Англию, а не во Францию?

— Сперва в Англию, а потом... постой. Ты что-то знаешь?

Степан побаивался таких взглядов, каким наградил его барин. Слишком остро, слишком проницательно.

— Да нет, Александр Сергеевич, ничего такого.

— И всё-таки у тебя вырвалось недоумение. Почему?

— Долли, — признался Степан, — то есть её светлость графиня Фикельмон, прошу прощения. Третьего дня я посещал по просьбе барыни вашу квартиру, ей нужно было... впрочем, неважно. Была там и госпожа графиня и дважды спросила меня, не собираюсь ли я, получив вольную, — вы извините, для неё этот вопрос будто решённый, но что может понимать женщина в душе русского крестьянина? — посетить Париж. Вот у меня как-то и выскочило.

— Подробнее, — потребовал Пушкин. — Ты, может, ещё не понял, но госпожа Фикельмон не умеет говорить слова попусту. В том её сила, но и слабость. Вспомни дословно.

— Дословно я не смогу, знал бы... Сказала, что любому человеку нужно образование, получить которое лучше в Европе.

— Ну-ну. Далее.

— Что Париж — лучший город для жизни. Что парижская опера и театр — лучшие на свете. Что английские... Ой, Александр Сергеевич, она и англичан упоминала. Вот сейчас вспомнил.

— Говори же.

— Ну, что английские дельцы — скучные люди, ничего, кроме денег, не видят и потому слепы. А вот французы — совсем другое. И что мне следует посетить театр. Или оперу, не помню хорошенько, хоть убейте, ваше превосходительство.

Лицо Пушкина приобрело опасный, хищный вид. Он о чём-то глубоко задумался, и Степан ещё несколько минут ожидал, когда барин вернётся к куда более интересной теме. Наконец тот встрепенулся, опомнился и, извиняясь одними глазами, перешёл к обсуждению долгов чести.

— Мне нужны эти сто тысяч на неделе, Степан. Ничего не поделаешь.

— Будут вам сто тысяч, — буркнул тот, смиряясь. — Но кому вы хоть проиграли?

— Да какая разница, — к Пушкину вернулась беспечность, — какому-то шулеру.

— Шулеру? Так зачем же ему платить, если он шулер? — удивился Степан.

— Ах, братец, тебе столько ещё предстоит узнать, чего нет в «Илиаде». Запомни — шулеру платят всегда, при любых обстоятельствах. Видов оплаты два — канделябрами или деньгами. Но всегда.

В которой приоткрываются личные потребности голландского посланника.

— Сколько?

— Семь тысяч девятьсот сорок франков, господин барон.

— Значит, восемь тысяч. А это? — указал тот на ящик с тканями.

— Полотно знатное. Около... трёх тысяч франков, господин барон.

— Хорошо. Деньги здесь?

— Да, господин барон. Вот, — мужик выложил на стол четыре пачки ассигнаций по двадцать пять рублей и одну десятирублевую. Барон поморщился — привычка русских считать свои ассигнации равными франкам раздражала пунктуального голландца, но этот «делец», как мысленно звал он Степана, давал «настоящую цену», на треть превосходящую предложения прочих, потому приходилось сдерживаться и не выдавливать из этого дикаря лишнюю сотню.

Голландского посольства в Санкт-Петербурге тех лет не существовало вовсе, если считать посольством непременный особняк, в котором должно давать балы, приёмы и вести полноценную светскую жизнь в окружении свиты из советников, консультантов, атташе, курьеров, переводчиков и других сотрудников. Всё это стоило больших средств, и даже посольства крупнейших держав в городе «более дорогом, чем Лондон или Париж» поддерживались на достойном уровне не только крупными выплатами (их всегда не хватало) от своих государств, но и личными состояниями послов, нередко разорявшихся на этом поприще.

Барон Геккерн не был богат. Королевство Нидерландов также не отличалось особой щедростью, а потому всё посольство умещалось в обыкновенной квартире доходного дома по адресу Невский, 51, где ютились барон с канцелярией. Ни о каких приёмах речь идти не могла, что огорчало честолюбивого барона. Луи, как его звали, не просто желал — он жаждал признания, чего не всякий заподозрил бы в этом строгом человеке с окаменевшим лицом, на котором живыми были только глаза, всегда аккуратном, плотно застёгнутом на все пуговицы господином. Увы, внешность обманчива — и за этой маской, надетой словно на всё тело разом, скрывались страсти, которые, будь только видимы, заставили бы людей осторожных отходить от барона подальше, как от кипящего на плите чайника.

Лишённый возможности пользоваться служебным положением, как того требовала его натура, Геккерн стал пользоваться положением, как того требовала его нужда. При всей незначительности Нидерландов в европейской политике, всё-таки находились и плюсы, коими воспользовался бы и человек более щепетильный.

Во-первых, сестра государя императора Всероссийского была супругой наследника престола Оранской династии, таким образом дипломатия частично принимала собой элементы семейного дела. Николай всегда, без исключений, приглашал барона на аудитории после поездок того на родину. Доступ к государю на уровне посольств таких могучих участников «европейского концерта», как Англия, Франция и Австрия, — уже кое-что. По этой причине Луи был приглашаем везде, где происходило что-либо значимое. Барон не был дураком, и скоро, поняв характер русского монарха, стал брать уроки русского, языка чрезвычайной сложности, ради того, чтобы в один прекрасный день обратиться на нём к государю. Тот пришёл в восторг — посланник Нидерландов был первым и единственным из европейских послов, кто проявил подобное уважение! Геккерн, смущаясь для вида, попросил сохранить это в тайне, на что радостный Николай тут же согласился.

Во-вторых, и это вытекало из первого, барон имел возможность использовать такую удобную и полезную вещь, как дипломатическая почта, — не подвергаемую таможенному досмотру согласно решению Венского конгресса 1815 года.

Надо признать — пользоваться ею не только по прямому назначению барон стал не сразу. И заставила его прибегнуть к подобному средству строгость русской таможни — чьи офицеры и чиновники слишком открыто выражали сомнения в необходимости посла ежемесячно ввозить для личного пользования десятки пудов тканей и прочих интересных вещей без пошлины. Луи сердился, негодовал, писал своему другу Нессельроде (как известно, все дипломаты — закадычные друзья или смертельные враги, среднего не дано) о возмутительном недоверии к его честному имени. Тот действительно симпатизировал барону, но как англиканин по вероисповеданию не мог простить протестанту перехода в католичество и относил подобные протесты в личную канцелярию императора. Николай вздыхал и ставил положительные для посла резолюции. Вечно такое длиться не могло, и красный от стыда и гнева Геккерн в итоге плюнул, приказав грузить всё прямо диппочтой.

С реализацией особых проблем не было, если не считать таковыми удивительную жадность русских купцов, но, найдя подходящего, барон успокоился. Им оказался Степан, нашедший самым простым способом выход на так интересующего его человека. Для барона стало открытием (и откровением), что находящиеся «в рабстве» туземцы могут вести дела на уровне приличных буржуа, но лучшего искать было невыгодно. Степан, или Стефан, как стал звать его Геккерн на польский манер, брал всё оптом и платил как за розницу.

Вот и сегодня он без торга назвал достойную цену, забирая очередную партию товаров «для личного пользования» посла. Состояла она, как обычно, из дорогих тканей, посуды и прочих ценных в России вещей. Хрустальные, фарфоровые, серебряные сервизы, канделябры и художественная бронза, сотни портсигаров от лучших мастеров Германии, живопись фламандских художников, лучшее вино ящиками, десятки часов, порою — даже статуэтки, по сто и по двести «штук» тканей — дипломатическая почта работала на износ.

На что тратил деньги «чрезвычайный посланник и полномочный министр», при этом никто не знал. Непонятным было то, что внешний образ жизни представителя Оранской династии ничуть не менялся, по-прежнему являя собой образец экономной скромности. В ведомстве его друга Нессельроде мнения — из тех, на которые имелось право, — разделились. Один дипломат считал, что благородный барон лишь стремится составить себе состояние — с целью подкрепить благородство происхождения благородством золота. Другой, и это был сам Нессельроде, — что вырученные в обход таможни деньги используются на взятки секретарям прочих посольств, чтобы подкрепить уровень официального положения уровнем неофициальных знаний. При этом оба были уверены, что часть средств — и немалая — уходит по особой графе личного пользования бездетного и неженатого барона, но из деликатности не упоминали её вовсе. Слух, что барон был «зелёным», как величали в то время ревнителей мужской красоты, оставался в положении слуха и не вызывал ничего, кроме улыбок снисхождения к человеческим слабостям.