— А может вольный тогда обратно записаться? Нет, это идиотизм, конечно, но чисто теоретически?

— А давай пари?

— Пари? Какое, барин?

— На волю твою побьёмся. Скажи мне стих. Любой. Такой, чтобы я его не знал. Сможешь — твоя взяла, не дам. Не сможешь, тогда не взыщи — лети, птичка вольная. Как тебе такое? — и Пушкин, налив себе ещё вина, приготовился слушать.

— Ну это как-то странно, — на лице мужика читалась нерешительность. — Условие. Я могу, но... это нечестно.

— Тогда вольная, Стёпа?

— Ночь. Улица. Фонарь. Аптека... — Степан прочёл пришедшее на ум короткое стихотворение Блока.

— Твои стихи? — как-то очень серьёзно спросил Пушкин.

— Нет, Александр Сергеевич, не мои. Другого человека. Я их слышал. Кого, то есть чьё стихотворение — сказать не могу. Но оно вас устраивает?

— К сожалению, да. Более чем.

— Так значит, никакой вольной? — улыбнулся Степан.

— Оно прекрасно. Оно... это шедевр, сын Афанасиевич, а я знаю, что говорю. Да, похоже, вольную тебе я не выпишу. Нет в ней твоей надобности. Боюсь, что в воле тоже. Кстати, друг мой, очень прошу тебя, не делай резких движений, — не менее широко улыбнулся Пушкин, наводя пистолет на опешившего мужика.

— Ээээ... барин, я не очень понимаю.

— У нас есть несколько вопросов к вам, Стёпа, сын Афанасиевич, и было бы спокойнее задавать их, держа вас под прицелом. Не взыщите.

— У вас?

— У нас, у нас. Здравствуй, старина, давно не виделись! — раздался знакомый голос, и в комнату вошёл Безобразов — в неизменном гусарском мундире и тоже с пистолетом в руке.

— Позволь-ка, я тебя свяжу, братец. А вы держите молодца на мушке, кузен. Если что — стреляйте, не колеблясь, — и ротмистр ловко связал руки опешившего Степана.

— Ну вот, так-то лучше, — после чего усадил того на стул и присел сам, всё так же держа мужика под прицелом. — И не вздумай выкинуть чего такого. Оба выхода перекрыты. Под окнами дежурят люди. Не уйти.

— Да я и не собирался.

— Это хорошо. Это очень хорошо, Степан, сын Афанасиевич, или как вас там величать? Согласитесь, есть в этом определённая неловкость, когда вот вроде знаком с человеком, а кто он — не ведаешь.

— В каком смысле?

— В смысле вашего имени, звания, должности. Подданства. Нам всё интересно, друг мой ситный.

— Не понимаю. Что вы такого обо мне не знаете? Какое ещё подданство?

— Вот и нам интересно, Стёпушка, уж придётся величать тебя так, доколе правды не скажешь. Но ты скажешь, не сомневайся, — и Безобразов положил ногу на ногу.

— Подданство, я думаю, британское, — мягко произнёс Пушкин, — не правда ли, Стёпа?

— Да с чего вы взяли, барин? Что вы себе вообразили?

— Но ведь даже «кроссворд» твой — типичный англицизм, разве нет? И булавка отчего-то английская? Не «аглицкая» даже.

— Что с того? Я ведь всё объяснил — это маркетинг, — ляпнул мужик не подумав.

— ......... — в рифму ответил Безобразов. — Да что с ним, мерзавцем, миндальничать? За жабры и на вертел. Вот как надо. Дозвольте, Александр Сергеевич!

— Сам посуди, Стёпа, - голосом ещё более мягким продолжил Пушкин, — очень уж много странного накопилось. По отдельности оно ещё ничего, но в сумме — многовато. Твоё появление дивное, чудное. Крестьянин-миллионщик, о котором и не слыхал его барин, поведения вольного. Не крестьянского. Ящик вина, мною любимого. Речи небывалой. И встретились как вовремя, когда я груз секретный вёз с Урала. Затем разбойники, когда ты спас нас.

— Если спас, — насмешливо вмешался гусар, — а не сам всё организовал. Помнится, среди нападавших, вы, кузен, признали кистенёвцев? Так вот — мертвы они. Нашли их после в лесу. Не скажут ничего уже. Ловко!

— Затем история твоя невероятная. Предложение денег огромных. И в ту же ночь сгорело моё имение. А чемодан пропал.

— Михайлу оклеветал, подлец, — снова вмешался ротмистр. — И такой он, Михайло, и сякой. То ли дело друг наш Стёпа, защитник сирых и убогих, церквей строитель! А бескорыстен как! Рубаху, нажитую нечестно, отдать готов. Сам, правда, ест на серебре и спит на перине, но то ерунда, не правда ли? А с Михайлы уже не спросишь. Пропал в тот же день и погиб. Бежал, говорят. Или уволокли? Я ведь внимательно всё рассмотрел в избах старосты и сыновей. Погром настоящий, будто сражение какое было.

— Да. С Михайлой это вы перегнули, — Пушкин покраснел, но голос оставался мягким.

— Перегнули! — воскликнул Безобразов. — Да за подобное душегубство на кол посадить мало!

— И письмо, что было там, на месте преступления, чересчур внимательно читали.

— Вы... простите, Александр Сергеевич, я не скажу, что вы с ума сошли, но скажу, что вы всё не так поняли, — Степан был ошеломлён, но таки обрёл дар речи и теперь лихорадочно соображал, что ещё из его действий могли превратно истолковать. Долго ждать, впрочем, не пришлось.

— Так ты нам объясни, а мы рассмотрим, — пожал плечами гусар, — только держать за дураков нас не нужно. Речь твоя, замашки — всё выдаёт чистого горожанина. И не русского. Креститься только напоказ — мало. Нет в тебе набожности истинной. Может, и правда англичанин?

— Ну какой из меня англичанин? — нашёл в себе силы выдавить улыбку Степан.

— Английский, какой ещё? Где ты учился, у кого? В том, что учён, смешно и сомневаться. Но и дурак.

— Не ругайтесь, Пётр Романович, — попросил Пушкин.

— Да как здесь не ругаться, кузен? — вскипел Безобразов. — Он ведь, страшно сказать, к государю подобрался чуть ли не как до нас с вами! Слыхал я, что этот ловкач сумел прямо на улице внимание на себя обратить. Всё рассчитал. Часы в дар получил. Золотые! Мужик! От царя! А этот, говорят, и глазом не моргнул. В карман сунул да пошёл.

— Действительно, Степан, ваше проникновение на маскарад — перебор, — с укоризной, но по-прежнему мягко, чтобы не сказать нежно, произнёс Пушкин, — ещё и Никиту с собой приволок.

— Так для отвода глаз, яснее ясного, — с жаром подхватил гусар, — Никита ведь образец верности. Какие шпионы, что вы, кузен. Два дурака, один Козлов, другой Баранов, вот так случайно во дворец прошли, к царю на расстояние руки!

— Никита говорит, что вы и после моего приказа по дворцу шастали. Верно ведь?

— Верно, барин, — Степан понурил голову, не зная, как объясниться в ситуации. Так и так выходило скверно.

— А зачем? Никита молвил, что ты лакея подкупил, на чердак вы забирались. Зачем же?

— Вам сказать правду, барин? — мужик с видимым усилием поднял голову и посмотрел в глаза Александра.

— Разумеется. Сам поведал мне однажды, что говорить правду легко и приятно. Ну же. Что ты хотел на чердаке?

— Корову посмотреть.

Ротмистр захохотал.

— Нет, кузен, бесполезно это так. Волчара матёрый, опытный. Издевается. Надо бы его отвезти куда надо, там с ним и поговорят как следует. С пристрастием.

— Но мы не звери, кузен! — возмутился Пушкин.

— А что делать? Добром говорить он не желает. Знать же надобно. Дело нешуточное, и не такие за подобное на дыбе висели.

— Но...

— Никаких но! Тем более что он не дворянин, по собственным словам. Как ни спросишь — крепостной мужик Пушкина, крепостной мужик барина. А коли так...

— Но нет, Пётр Романович, не могу я поверить, что нельзя обойтись без подобного! Знаю, что Стёпа сам всё расскажет, лишь только соберётся с духом. Это ведь тоже непросто.

Неизвестно, сколь долго могла бы продолжаться старая, как сыск, игра в доброго и злого полицейских, но закончилась она раньше, чем предполагали участники. Раздались шаги, скорее топот, и в комнату ввалился очень взлохмаченный Никита.

— Простите, барин, но вы говорили, мол, если что...

— Что?

— Царский дворец горит! Сильно пылает!

Господа вскочили.

— Здесь недалеко совсем, бежим скорее, Пётр Романович! Никита, лошади?

— Ждут, Александр Сергеевич.

— Хорошо, поспешим. А ты, Никита, охраняй его. Глаз не спускай. Если что — вот, — Пушкин дал слуге свой пистолет.