― Затонул, затонул ещё в 1968 году в районе моста Саратов ― Энгельс. На дне Волги. Его хотят со дна достать, музей сделать, да, видимо, руки не доходят.

– Ладно, я потом эту инфу загуглю. Лучше расскажи, как здесь оказалась?

– Любовные дела. У моего Сидоровича на станции Голдино зазноба жила. Всякий раз, когда мы останавливались, она тут как тут. Пирожки принесёт, кваску. Сидорович особенно её варенец любил. Ну а как паровоз прогудит, прижмётся к нему, вдавится. И всё за меня хватается: крутит, крутит. У меня даже от этого головокружения начинались. Однажды докрутилась, что я на ниточке повисла. Да не удержалась ― упала. Покатилась по перрону, спряталась в траве, потом вешние воды подхватили. Вот теперь тут мы с яблонькой последние лет пятьдесят и коротаем, веселим друг друга своими историями.

– Да, прикольно. Вот только что мне с тобой делать?..

Я проснулся от звука расстёгивающейся молнии на палатке. Папа уже распахнул одну створку, и лучи утреннего солнца заполнили наше ночное жилище. День обещал быть добрым. Сейчас позавтракаем и на поиски артефактов.

Готовя макароны по-флотски, я вдруг вспомнил свой ночной сон, да в таких деталях, что сам удивился. Пока ели, я его в подробностях рассказал собравшимся за завтраком. Мой рассказ поднял настроение. Все посмеялись и разошлись каждый в своём направлении. Я с папой решил пройтись с металлоискателем по краю оврага. Место было новое, необследованное.

Вдруг, около низкой корявой яблони, – пик. Копнули. Сверкнула полусфера. Подняли, очистили. Папа спросил:

– Твоя?

Я стоял ошеломлённый. Вот точно такая сегодня со мной всю ночь разговаривала.

– Мистика, ― только и мог промолвить я.

Папа усмехнулся и сказал:

– Держи, потом проверим, правдивым ли оказался твой сон.

Я сунул пуговицу в карман и отчётливо услышал:

– Я ведь не договорила: не простая я. Пришей меня к своему школьному пиджаку, застегни и окажешься в моём времени.

– Чего ещё придумала?

Папа повернулся и спросил:

– Ты что-то сказал?

– Нет, тебе послышалось.

А пуговица между тем продолжала:

– Соскучилась я за своими сёстрами, повидать мне их хочется. Чего тебе стоит пришить меня на пиджак, застегнуть и мгновенно переместиться в XIX век. Разве тебе не интересно, как там было?

– А как я из твоего века выбираться буду?

– Просто: возьмёшь и расстегнёшь.

– Вот приедем домой, я тебя на сайт выставлю и продам.

У костра копальщики показывали свои находки. Папа гордо заявил:

– А ведь мы нашли ночную пуговицу. Ну-ка, сын, покажи.

Я полез в карман и нашёл в нём дырочку…

Повсюду была разлита предутренняя тишина: собаки, уставшие от ночного дежурства, дремали; петухи, прогнав своим пением нечистую силу, отдыхали; солнце, нежившееся в своей опочивальне, не выглядывало лучами наружу. Зато я с папой бодрым шагом подходил к месту, которое некогда называлось коммуна имени В. И. Ленина. От коммуны не осталось камня на камне, только выродившиеся яблони, сливы и груши упорно твердили: «Здесь были люди».

Мы достали свой металлоискатель и не торопясь двинулись. Средняя весна – самое подходящее время годя для копок. Снег уже сошёл, трава только-только проклюнулась, земля податлива. Мы специально приехали на папину родину покопать. У нас была карта Старополтавского района Волгоградской области за 1936 год, составленная РККА. Место было пустынным, но металлоискатель неистовал: вся земля под нами звенела. Как учили опытные копальщики, рыть надо везде. И мы не торопясь приступили.

Вначале нам попадался сплошной хлам, которого так много вокруг человеческих стоянок. Это повелось ещё с древних времён. Я думаю, что по мусору можно определить о нравах людей гораздо больше, нежели по культурным находкам. Копали в пол-лопаты. Через каждые полметра находили алюминиевые пробки-«бескозырки» от советских бутылок. В стране, победившего социализма, этого мягкого удобного цветмета было хоть отбавляй.

Углубляясь в культурный слой, мы стали откапывать предметы интереснее: кончик от лопаты – царицы крестьянского хозяйства, кусочек от шпингалета с клеймом производителя Т.М.А. Глаголевъ, наконец, серебряные двадцать копеек 1922 года РСФСР. Прикинули – невелика находка, рублей на 160 потянет. И вдруг… И вдруг откопали гильзу. Очистили от земли, стали рассматривать. Оказалось, что выпущена в 1913 году. «Чья ты такая? – подумал я. – Кому досталась?»

Дед Григорий сидел на низенькой лавке, когда-то им самим сколоченной и вкопанной на задах хозяйственных построек дома, которому было 107 лет и был годом старше своего хозяина. Солнце прошло середину своего каждодневного пути и уже приступило к спуску. Его развеселившиеся на ходу лучи были не по-весеннему жарки. Дед Григорий, одетый в тёплые с начёсом штаны, поверх которых заботливая 83-летняя дочь натянула козьи гетры, в сапогах, прозванных в народе «прощай молодость», в истлевшей фуфаечке и бейсболке, подаренной правнуком на 100-летие, с надписью: «Восьмое чудо света» – усохший, словно курага в духовке, сидел и счастливо жмурился на солнце. Я подошёл, вежливо здороваясь.

– Ты чейный? – спросил дед Григорий голосом, который дребезжал в унисон с его подрагивающей кистью руки.

Я ответил.

– А годков тебе сколь?

– Четырнадцать.

– Учишься аль работаешь?

– Учусь.

– Хорошо аль по-всякому?

– Отличник.

– Коль не брешешь, то сидай, – и дед Григорий предложил мне сесть рядом с ним.

– Дедушка, – начал я, разжав ладонь и показав гильзу, – сегодня нашли в Коммуне, тринадцатого года. Может, знаете, как она там оказалась?

Дед Григорий пергаментными пальцами взял гильзу, покрутил так и эдак, вернул и подытожил:

– От трёхлинейной винтовки образца тыща восемьсоть девяноста первого. Их туть многа было. Может слышал про винтовку Мосина?

– Я загуглю.

– Загуглит он, – передразнил меня дед Григорий, явно потешаясь над моим невежеством, – мой правнучек тоже без Гугла ни гу-гу.

– Дед Григорий, а что в Коммуне произошло?

Дед задумался, а потом всматриваясь вдаль, словно отмотав сто лет назад, поведал мне историю.

В январе 1921 года продовольственный комиссар Михаил Пятаков возвращался домой на побывку в свой родной Царёв Саратовской губернии. При себе имел трёхлинейку, несколько новеньких хрустящих банкнот номиналом 1000 рублей, для жены позаимствовал у одной дворянской особы за ненадобностью серебряную брошь с марказитами, сыночку-первенцу – жестяного конного будёновца, то-то радости шестилетнему мальцу. Но, уже подходя к дому, почувствовал неладное: амбар стоял обугленный, дом как будто покосился, пугала повисшая в округе смертельная тишина. Прибавив шаг, Михаил взлетел на крыльцо, через сени в дом и замер в дверях. Посредине хаты лицом вниз, широко раскинув руки на полу, лежал его отец:

– Батя! – крикнул Михаил чужим голосом и кинулся к нему.

Отец тяжело, будто с глубокого похмелья, поднял голову.

– Живой! ― захрипел сын и слёзы хлынули градом. Он прижимал к себе отца, не осознавая, что за один только миг он потерял и обрёл отца.

– Сынок! Сынок! – загрохотал отец. – Всех порубили! Всех! На моих глазах! И мамку твою, и жинку, и Коленьку нашего.

– Кто, батя? Кто? – заскрежетал Михаил.

– Всё забрали! Всё забрали! Мамка выскочила к амбару: не дам, говорит. Её тот, что с саблей, поперёк зарубил, а Варенька твоя, кинулась к ней, её за косу и в погреб, надругались.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».