Потом девушки поднимались с нижнего этажа наверх — в светлые палаты, где даже воздух, несмотря на свежесть, был как бы пропитан человеческим страданием…

Однажды профессор Тюльнев вызвал подруг и сказал, что они будут присутствовать на операции.

Санитары внесли раненого.

— Быстро! Живо! — резким, но спокойным голосом приказал Тюльнев ассистенту, натягивающему резиновые перчатки на руки профессора.

Женя взглянула на оперируемого и едва не закричала от ужаса. Соня с силой сжала ее руку и прошептала:

— Борька Щукин!

…После операции профессор с неудовольствием спросил подруг, почему они шумели. Бледная, расстроенная Женя объяснила ему, что оперируемый — их товарищ, с которым они учились в десятилетке, в том классе, где сейчас операционная, и парта Бориса Щукина стояла почти на месте операционного стола.

Профессор взял Женю двумя пальцами за подбородок и взглянул ей в лицо, словно увидел впервые.

— Я этого не знал, иначе присутствия на операции не допустил бы. Но коли уж так случилось — герои, герои! — Он легонько оттолкнул Женю и, зажав в кулаке свой подбородок, зашептал: — Мальчики, девочки, молодежь… из-за парты и в бой, от детских слез к крови, к ранам, к смерти. Когда, когда это кончится на земле, скажите вы мне, гражданин бог, если вы действительно существуете в синеве над землей?

Женя с Соней переглянулись и бесшумно выскользнули за дверь.

К вечеру, после операции, Борису стало лучше. Хирург разрешил подругам навестить товарища.

Борис сразу узнал девушек, он обрадованно улыбнулся им своей обычной конфузливой улыбкой.

— Здравствуйте, девочки, — прошептал он. — Вы пришли в свой класс?

— Нет, мы пришли к тебе, Борис, — ласково сказала Женя. — Ты видел нас на операции?

Борис вздохнул:

— Я ничего не видел… Я видел только красное небо и землю, которая поднялась вместе с огнем…

Он устало закрыл глаза.

— Тебе дурно? — испугалась Женя.

— Боюсь, как бы совсем не выйти из строя…

— Страшное уже позади, Боря. Ты поправишься, и все будет хорошо. Через неделю ходить будешь.

— Вы не забывайте меня, девушки, а то я… один. — Борис открыл глаза. Возле пересохшего рта обозначились горькие складочки. — Сестра в колхоз уехала. Отец в армии… Мама с заводом эвакуировалась… Товарищи все в отъезде.

— Здесь Всеволод Лапчинский. Иногда мы с ним дежурим на крыше, он учится здесь, рядом.

— Ну, скажите ему, чтоб зашел… Соня, что ты молчишь?

— Боря, как там Аркадий?

— Вот… Знал, что о нем спросишь. Н-ничего… не беспокойся.

— Он написал мне только одно письмо.

— Н-напишет…

— Мне говорили о нем дурное.

— Ничего, — повторил Борис и с усилием улыбнулся Соне.

Зловещий вой сирены прервал их разговор.

— Он так и не ответил, как же Аркадий, — прошептала Соня, когда девушки после отбоя возвращались домой. — Что мне делать, Женя? Я чувствую… Я должна помочь ему…

— Но ведь ничего же неизвестно, — возразила Женя. — Аркадия нет. Саша мне тоже не пишет.

— У нас с Аркадием совсем другие отношения, — заметила Соня.

— Ну, что ты!..

— Да, да. У нас серьезные отношения, Женя. У нас — на всю жизнь.

— А у меня?

— Не знаю… наверное, нет.

— Что ты такое говоришь! — обиженно воскликнула Женя. — Какая ты стала!

Соня посмотрела на подругу и вздохнула:

— Я взрослее стала. А ты, Женька, как птичка божья, — ни забот у тебя настоящих, ни горя…

— Нет, ты не взрослая, ты грубая… дурная! Ты меня все время бесишь. Ты думаешь, это по-дружески?

Женя все больше и больше злилась. Глаза у нее стали колючими.

— Да, по-дружески, — твердо произнесла Соня. — Война, жуткое время, а ты все время поешь и порхаешь.

— И буду, буду петь! Никто мне петь не запретит! — закричала Женя. — А ты просто-напросто хнычешь!

— Подумай, какая беда надвигается. Сможешь ли выдержать?

— Выдержу, не беспокойся, — холодно отчеканила Женя и больше не сказала ни слова.

ДВА РАЗГОВОРА

Аркадий не сказал тогда худощавому, что он любит Соню, посчитав это обстоятельство делом сугубо личным. Он не подумал о том, что любовь обязывает его отчитываться перед Соней. И вот теперь, вернувшись из Валдайска, он понял, что минута отчета приближается. Аркадию нужно было что-то сказать Соне, как-то объяснить причину возвращения в Чесменск. Но как?

Напрашивался грустный вывод: избежать встречи с Соней и тем самым оттянуть на неопределенный срок объяснение с ней. «Может быть, немцы и не придут в Чесменск», — теплилась в сердце Аркадия надежда.

Вот почему Аркадий в конце концов обрадовался, не застав Соню дома. «К счастью, обошлось», — думал он. Но это было невеселое счастье, счастье-горечь, счастье-тревога, счастье-сожаление… впрочем, какое уж это счастье!

И все же Аркадий чувствовал облегчение. Разговаривать с Соней, глядеть ей в глаза было бы страшнее, чем вот так, с изнывающим от тоски сердцем, решительно шагать домой, делать вид, что все, в основном, прекрасно в мире, а если и не хватает чего-то, так это незначительный пустяк.

Аркадию предстояло два-три дня пошляться по своему поселку («помозолить глаза кое-кому из населения», — сказал худощавый), а затем явиться в определенное место за получением последних («а возможно, и не последних») инструкций. Затем уж, если инструкции будут последними, Аркадий предоставлялся самому себе.

Аркадий шел и думал сейчас о том ответственном дне, когда ему будет предоставлена полная свобода действий.

Он так задумался, что не заметил старушку, перебегавшую улицу. А старушка сразу заметила его, остановилась, всплеснула руками (в одной был зажат стакан со сметаной) и вскрикнула сдавленным от радости голосом:

— Сынок!

Аркадий вздрогнул. Торопливым, сбивающимся шагом он подошел к матери, обнял ее, прижался к простоволосой голове.

— Насовсем? — прошептала мать.

— Вроде бы…

— А у нас гости.

«Отец!» — мелькнуло у Аркадия, и лицо его тотчас же помрачнело.

— Пойдем, пойдем, — заторопилась мать, — увидишь.

«Значит, не отец», — успокоился Аркадий.

— Сметаны у соседки купила, угощать буду… и ты как раз, вот радость-то! — шептала мать, преданно заглядывая сыну в лицо.

Аркадий улыбался, глядел на этот мизерный стаканчик сметаны. «Птице раз клюнуть!»

— Так кто же у нас, что ты скрываешь? — нетерпеливо спросил Аркадий.

Мать, не отвечая, побежала в дом.

— Аркаша приехал! — крикнула, отворив дверь в горницу, мать, и в тот же миг Аркадий увидел, что со стула вскочила и заслонила собой маленькое оконце Соня Компаниец. Он остановился на пороге, чувствуя, как непосильная радость прихлынула к сердцу, сдавила его, покатилась дальше, оглушая мозг, увлажнила глаза…

— Соня! — сказал Аркадий укоризненно и нежно. Все решения, принятые полчаса назад, потеряли смысл, перестали существовать.

Соня глядела на Аркадия и молчала. Внимательные, настороженные и озаренные светом нежданной радости глаза ее звали и в то же время, как бы спохватившись, предупреждали:

«Иди ко мне! Нет, нет, подожди, я должна убедиться, такой ли ты!..»

— Мама, ты выйди, — грубовато и неуклюже сказал Аркадий, махнув рукой на окно, и, не слушая предостерегающего взгляда Сони, обнял девушку, стал безостановочно целовать ее лицо.

Соня, обмякнув в руках Аркадия, с облегченным вздохом прижалась к нему. Он приподнял ее голову. По щекам Сони текли слезы. Аркадий припал своей шершавой щекой к ее щеке, мокрой и нежной, зашептал:

— Я к тебе заходил… тебя не было дома… не думал…

Около двери, отвернувшись, уткнув лицо в передник, счастливо всхлипывала мать.

— Похудела… синяки под глазами.

— И ты… у тебя синяки… отпусти меня… Ведь мама твоя…

Аркадий, зажмурив глаза, нащупал губами ее рот (он был и соленый и сладкий, как земляника).

Соня вырвалась.

Мать, отбежав от двери, бестолково заметалась по горнице, все повторяла: