Крадутся к часовым люди с кинжалами. Валят молодых часовых ловкие люди в траву, и роса смешивается с дымящейся кровью. Первая кровь льется по русской земле, но еще не ударили первые пушки. Умирают молодые часовые.

Диверсанты закладывают взрывчатку. Диверсанты смотрят на часы. Взрывы, взрывы, взрывы!..

Летят в воздух пролеты мостов, корпуса заводов, стены электростанций, воинские склады…

Самолеты уже пересекли государственную границу. В предутреннем небе раскрываются над землей, еще застывшей во мраке, купола парашютов. В двухстах-трехстах километрах от границы опускаются на землю немецкие парашютисты.

Это было тогда, когда мы еще спали. Мы видели сладкие сны.

Спала, выплакав горькие невинные слезы, Женя. Спал, не чуя беды, Боря Щукин. Спал, широко разметав по топчану руки, Аркадий Юков. Тихо и безмятежно спала Соня Компаниец. Беспокойно ворочался на кровати Костик Павловский.

Все спали, и только Саша Никитин бродил по Набережному бульвару. И только Саша видел, как над авиационным заводом, за рекой поднялся столб огня и упал в туче искр на землю.

Но и Саша не догадался ни о чем.

Взрыв был всего лишь один. Взрыв был не очень сильный. Он не разбудил города. На первый взгляд, это был обычный, случайный взрыв.

А это началась война!..

РОДИНА

Военный горн сзывает друзей в трудный поход. Тревожно бьется на ветру знамя цвета горячей человеческой крови. Прямая и строгая лежит впереди дорога в бессмертие. Снова и снова проходят по ней самые смелые и сильные. Родина провожает своих детей.

Родина! На всю жизнь, на всю жизнь мы запомним твое теплое дыхание! Тысячи самых ласковых слов хотелось бы сказать о тебе. Но время горячее, времени нет. И мы говорим только одно из этих тысяч:

— Люблю!

— Люблю! — говорит это же слово Аркадий Юков.

— Люблю! — говорит Саша Никитин.

Кровь льется на русской земле. Погибают молодые парни из Владимира, Краснодара и Вышнего Волочка. На русской земле снова терзают женщин и убивают детей. И это только начало. Первые дни.

Наши друзья живут еще в июне 1941 года. Они не знают, что будет Одесса, потом Севастополь. Они ни за что не поверят, что будет еще Сталинград.

Сколько шагов им осталось пройти по земле?

Может, тысячу, может, десять тысяч…

Они ничего, ничего еще не знают.

Горн сзывает в поход, но боевой пост им еще не указан.

Друзьям не исполнилось восемнадцати лет.

Они не раз еще выйдут на Красивый мост и будут глядеть оттуда на поля за рекой, на леса, на Барсучью гору, полукругом возвышающуюся на юго-западе…

Они не раз бывали на той горе, знают там каждый куст, каждый камень.

Русские места, русская природа…

С восточной стороны — пологий спуск, весь исхлестанный тропинками, — как бы песчано-желтая вышивка гладью по зеленому склону; взъерошенные шапки обтрепанных ветром берез и дальше — черствый обрыв реки, сверкающая мелкой галькой кайма берега, глянцевито-синий перламутр раскрашенных ракушек… На западе крутой горбыль ската испещрен ядовито-яркой россыпью красных цветов; ниже — шоссе, тощий осинник, рваное, в просветах искрящейся на солнце влаги, рядно болота, резкая вязь ползучих кустов, черная вода в ржавой оправе маслянистой плесени; еще дальше — мохнатые лапы гигантских елей, в глубине которых неслышно течет иссиня-серый дымок лесного сумрака. На юге — Старица, древнее русло Чесмы, — в куцем окаймлении корявых ив; острые стрелы сочной осоки, молодые пучки ситовника и рогозов, искусно выточенные листья кувшинок — лягушачье царство в узорном кружеве изумрудно-сизой ряски. С северной стороны — город за стремительным изгибом реки. По склону у самого подножия бегут на ветру вниз молоденькие сосенки, а на самой вершине, посредине сухого лысого пригорка, стоит одинокая корявая сосна, вечно склоненная к городу. Издали, а особенно в ветреный день, кажется, что еще миг, и она кинется вслед убегающим сестрам — в таком отчаянном напряжении бывает ее шершавое, прокаленное солнцем тело.

Да, это наши места, истинно наша природа. И под Брянском, и за Великими Луками, и на Владимирщине есть и такие горы, и такие сосны, и такие цветы, и болотца, заросшие рогозами. И запахи везде такие же, луговые, лесные — медвяные. Это запахи Родины, юности, своего жилья. Запахи первой любви, материнских губ, горького отцовского табака. У каждого человека это — на всю жизнь. Это любят вечно и самозабвенно.

Родина! Русская земля моя! Да как же не любить тебя?!.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

ВОИНА, ВОЙНА!..

●

Мирная жизнь осталась позади, за чертой, отделившей июнь спокойного труда, отдыха и счастья от июня священной ненависти, крови, смерти и слез.

Казалось, сделай только один шаг назад, закрой дверь, ведущую в будущее, — и снова очутишься в мире тишины, покоя, нестрашного неба и цветастых лужаек, омытых дождем. Миллионы людей хотели бы сделать этот шаг — назад, в прошлое, но время не возвращается, дни уходят от нас навсегда. Дорога к счастью всегда ведет вперед, только вперед, только вперед, даже если она пролегает среди боев и пожаров. И люди устремляются туда, к своему счастью, далеко-далеко отодвинутому войной, — туда, в новые мирные дали, где голубеет нестрашное небо, ходят счастливые девушки в легких платьях и спят в люльках младенцы…

В сорок первом году мы видели их, эти мирные дали, сквозь пелену зловещего черного дыма и мертвенного огня, окутавшего чуть ли не полстраны.

Их видели все, кто верил Родине и партии.

Эти дни видел Аркадий Юков.

Среди миллионов советских людей он одним из первых устремился вперед.

Аркадий Юков пришел в военкомат.

Прорвавшись через длинную очередь добровольцев, он попал к сухому, лысому человеку с квадратиками в петлицах.

— Прошу направить меня на фронт. Поскорее, — выдохнул Юков.

Шел первый день войны, еще никто не знал, где он и что собой представляет, этот фронт, но тысячи, десятки тысяч людей уже требовали отправить их на фронт. Немедленно, сейчас же! Они просили оружие, простую русскую винтовку. Они стояли у дверей военкоматов и ждали, ждали, как в пустыне ждут воды, а в голодное время — хлеба.

Аркадий Юков тоже требовал отправить его на фронт.

Должно быть, лысый военный уже разговаривал сегодня с такими молодыми и нетерпеливыми. Он не стал объяснять Аркадию, что ему нужно подождать. Он вздохнул, чуть заметно улыбнулся и сказал:

— Явитесь в пятницу, в десять ноль-ноль.

— Есть! — воскликнул Аркадий и выскочил на улицу.

Неподалеку от военкомата жил Боря Щукин, и Аркадий решил забежать к нему, чтобы поделиться своей радостью.

Когда он вошел к Щукиным, Борис, Вадим Сторман и Олег Подгайный сидели перед картой Европы и сосредоточенно разглядывали коричневое пятно Германии. Вадим развивал пространный стратегический план, который, очевидно, должен быть принят нашим командованием в ближайшие два-три дня.

— Дело обыкновенное: русских не учить воевать, — беспечно заключил Вадим, молодецки подернув плечами. — Я уверен, что один мощный, слаженный, четкий удар, и фашисты толпой побегут на Берлин. Я даже рад, что началась война, — наша страна быстро образумит их… Мы будем свидетелями грандиозных событий, не правда ли? — сказал Вадим, обращаясь к Аркадию.

— Свидетелями, говоришь? Война тебе доставляет удовольствие? — иронически усмехнулся Юков и зло выпалил: — Глупец ты, и точка! Тебя бы в Киев под немецкие бомбочки, ты бы запел по-иному, Сторман. Сейчас тебе хорошо, сидя в уютной комнате, план выдумывать. А там кровь льется! Понимаешь, кровь! Небось попал бы под фашистские бомбы, сразу бы не то запел!..