— Саша, можно тебя на минутку, — сказал Борис после недолгого молчания.

Саша, веселый, возбужденный, с алыми щеками, пролез в дыру и, сев на бревне, беспечно спросил:

— Что такое?

Борис молчал, мучительно морща лоб. Он не глядел па Сашу. Он медлил.

— Ну, что такое?

— Саша! — сказал Борис и встал. — У меня есть р-разговор к тебе!

— Я слушаю, говори. — Саша с озабоченным интересом посмотрел на Бориса, пожал плечами.

— Как ты относишься к Жене Румянцевой?

— Я? Хорошо. — Саша помолчал и добавил: — Очень хорошо.

— Я знаю, что у вас очень хорошие отношения. Ты дружишь с ней?

— Дружу. Правильно, дружу.

— Ты с ней не ссорился? Ничего?

— Нет. Ничего.

— Скажи, если бы я д-дружил с… ну, предположим, с одной девочкой и стал ц-целоваться с другой, — это было бы хорошо?

Саша вздрогнул.

— Не… не знаю.

— Саша! — воскликнул Борис.

— Плохо. Конечно, плохо.

— Саша, ты ц-целовался с Марусей! — сказал Борис дрожащим голосом. — И Женя не знает об этом.

— Я? — прошептал Саша. — Я…

— И М-маруся не знает об этом, — продолжал Борис, взглянув на Никитина сверху вниз.

Саша увидел у него на глазах слезы.

— Я? — еще тише пролепетал он.

— Это гадко! — воскликнул Борис.

— Мальчики, вы ссоритесь? — испуганно спросила с веранды Маруся.

— Маруся, уйди, уйди, пожалуйста! — вскочив, закричал Саша. — Я сейчас!..

Борис отвернулся.

Саша взял Бориса за плечи.

— Боря, я не знаю… Это правда, что я… Я поцеловался первый раз в жизни, понимаешь, первый! Ни с кем, никогда, я даю тебе честное слово! С Женей я дружу, это правда…

— Все р-равно это гадко, гадко, гадко, если сразу с двумя!.. — горячо проговорил Борис. — Не по-комсомольски, не по-нашему, не так!

— Боря, прости меня. — Саша опустил голову. — Я сделал плохо. Прости.

— Ты должен р-рассказать! Ты обязан!..

— Я расскажу, Боря. Ты прав. Прости меня.

— Мне не за что прощать тебя. Ты виноват перед ними. Ты можешь поступать, как тебе хочется, но я сказал… я сказал и… я сказал и все.

Борис сел.

Сел и Саша.

Борис взял альбом. Руки его дрожали.

Саша поднял с земли карандаш и подал его Борису.

Маруся стояла на веранде и испуганно глядела на них..

— Это — самое дорогое! Это нельзя иначе, — сказал Борис. — У меня где-то был дубовый листок… Вот он. Он очень интересный… Он необыкновенный.

— Тебе нравится Маруся? — печально спросил Саша.

— Да, правится. Она чудесная! Но если бы у меня была другая… — Борис посмотрел на Сашу и твердо закончил: —Я верен ей, другой, до конца! Я никогда, ни за что на свете не стал бы целоваться с Марусей!

Саша быстро пожал Борису руку, встал и сказал:

— Я сейчас же, Боря!..

Борису стало невыносимо жалко Сашу, но он не остановил его и ничего не сказал. Борис положил альбом на бревна, ушел в дом, лег на кровать и закрыл глаза. Он не знал, о чем и как разговаривали Маруся с Сашей. Когда он вышел, ни Саши, ни Маруси слышно не было.

С тех пор Саша не показывался в деревне Ивантеевке.

Эта глава называется «Ботаника и немножко любви». Так, кажется? Получилось же наоборот: ботаники совсем мало, а любви предостаточно.

Что ж поделаешь! Любовь вытеснила ботанику. Вам обидно, юноша в роговых очках и с железной броней на сердце? Вы хотели что-нибудь на ботаническую тему? Не волнуйтесь, есть для вас лекарство: раскройте учебник, там вы найдете интереснейшие вещи.

А-а, вы хотели бы и учебник по любви! Чтобы с законами и параграфами! Параграф первый… Параграф сто пятый… Увы! Чего нет, того нет! Не написали такой учебник. И не дай бог, если когда-нибудь напишут его, не дай бог!

Давайте беречь любовь от юношей с бронированными сердцами. Они закуют ее в железобетонные доспехи, а она нужна людям теплой, живой и — зачем лукавить? — временами изменчивой.

Глава третья

В СЕМЬЕ РУМЯНЦЕВЫХ

Семнадцатилетняя Машенька, дочь замоскворецкого купца Ивана Полуэктова, вышла замуж за студента Льва Румянцева самокруткой, без разрешения отца-старообрядца, жестокого, непреклонного человека. Проклинаемые и преследуемые им молодожены уехали из Москвы. Скоро у них родилась дочь, которую они назвали по обоюдному согласию Евгенией. Несколько лет они жили дружно и были счастливы, а потом жизнь их мало-помалу разладилась и год от года становилась все невыносимее.

Все подробности семейного разлада строжайшим образом скрывались от Жени. Сначала это удавалось. Но Женя росла, с каждым годом мир открывался ей все шире и шире. Двенадцать, тринадцать лет… Трудно скрыть неприятности, происходящие в семье, от зорких, жадных, всевидящих глаз тринадцатилетней девочки. Женя скоро поняла все. В четырнадцать лет она уже знала, что семейного счастья у ее родителей не получилось. К тому времени она поняла и причину этого.

Девочка часто замечала злобные огоньки, вспыхивающие в глазах матери, когда отец после службы усаживался за книги и чертежи.

— Тебе ни жены, ни дочери не надо, одни книги для тебя дороги! — с ненавистью шипела мать.

Отец умоляюще глядел на нее и тяжело вздыхал.

Запомнила Женя и неоднократные споры отца и матери.

— Берись, Маша, за учебу, — говорил отец. — Через несколько лет станешь техником, вместе работать будем…

— А зачем мне это? — сердито возражала мать. Всякое упоминание об учебе она всегда встречала в штыки. Она говорила, что не хуже других, что пять классов гимназии — образование достаточное для жены полковника, у других женщин и этого нет…

Когда отец с воодушевлением начинал делиться новостями, вычитанными из газет и журналов, мать скучала, лицо ее становилось чужим, замкнутым. А когда она принималась рассказывать о том, какое платье сшила себе соседка-полковница, или о том, что за женщиной-военврачом ухаживает начальник штаба, — мрачнел отец…

Так и шла их жизнь. Отец, летчик бомбардировочной авиации, редко бывал дома, Женю воспитывала мать.

Она воспитывала Женю по-своему, по старинке, как тепличный цветок в глиняном горшочке. Но Жене эти рамки мещанского благонравия были узки, смешны и непонятны. Она смело ломала их и поступала по-своему. И в конце концов мать, искренне и горячо любящая ее, смирилась с тем, что дочь на каждом шагу нарушает ветхие законы мещанской благопристойности.

Женя тоже любила мать. Но отца она любила больше. Она впитывала то, что говорил он, большой, сильный, но не нашедший в жизни счастья человек…

Шли годы — тревожные и безрадостные для Марии Ивановны, для Жени — бурные, веселые, мелькающие, как страницы школьного дневника. На туалетном столике Жени, вместо детских безделушек, появились духи, красивые гребенки. Детские тапочки были заменены туфлями на высоком каблучке. У Жени были уже тайны, которые она могла открыть разве только во сне…

В семье же назревали события.

Женя отлично помнит, как однажды Мария Ивановна в ярости бросила с этажерки к порогу бесценную для отца книгу, как разлетелись во все стороны страницы… В тот вечер Женя впервые заметила на глазах отца слезы.

— Я тысячу раз говорил тебе, Маша: учись, учись! Я создал тебе для учебы все условия, не хотел, чтобы тебя обременяли дети. Ты же говорила: учеба не для тебя, для тебя — дом, хозяйство. Ты упрямо отвергала даже газету! Теперь ты хочешь, чтобы я затворился с тобой в этом доме, ограничил свою жизнь приготовлением варенья да слушанием сплетен досужих теток… Я не смогу так жить. Этого не будет!

Разрыв назревал.

Месяца через два, после еще одной, столь же бурной домашней сцены, Лев Евдокимович Румянцев, собрав свои вещи, покинул Чесменск. Прощаться с дочерью он пришел в школу. Он говорил, что часть его переводят в пограничный округ и что он надеется на лучшие времена, когда снова они все будут вместе… Еще тогда Женя знала, что этого никогда не будет. Тревога сжала ее сердце. Тогда же она решила: закончит десятилетку и уедет к отцу. Навсегда. Навечно. Это она решила твердо. И с тех пор все время подогревала себя мыслями об отце.