Костик остановился около фотографии. Самый яркий солнечный зайчик мерцал на том самом месте, где был изображен он, Павловский. Голова Костика была как бы украшена ослепительным венчиком, который является достоянием, кажется, одних только ангелов и прочих исключительных личностей. Это было совершенно естественно. И естественно было то, что рядом с Костиком… нет, нужно уточнить, не рядом, а сзади Костика, на краю исключительного солнечного пятна сидела Женя Румянцева.

Озорные глаза, милая улыбка… А губы!

О, это удивительное существо. Оно много раз являлось причиной святого вдохновения, оно подымало Костика на облака творческого восторга, и на этих облаках, смахивающих на пышные перины, Костик самозабвенно работал своей выдающейся кистью, в сладких муках рождая еще не оцененные человечеством шедеврики.

Да, Женька Румянцева для Костика имела значение. Какие, в самом деле, губы, особенно эта, нижняя, пухленькая!..

Костик понимал толк в девичьих губах. Он изучал их анатомию («не правда ли, здорово — анатомия девичьих губ!»). Он бесконечно рисовал их, варьируя на разные лады. Если хотите знать, в столе у него лежит целый альбом, на каждом листе которого — только рты, рты, рты.

У вас с языка готов сорваться нескромный вопрос: изучал ли этот семнадцатилетний мастер практически проблему губ? Конечно, нет. Костик — приличный молодой человек, к тому же и возраст не тот… К губам он еще не прикасался. Правда, в компании товарищей, когда случались минуты откровенности, он таинственно намекал, что где-то там, далеко, чуть ли не в потустороннем мире, есть у него знакомая девушка, знаете, такая… ну, пальчики оближешь! Бывают, бывают подобные разговорчики. Есть среди нашего брата, мужчин, такие, которые, пощипывая несуществующие усы, не прочь пустить пыль в глаза в этом вопросе. На сей счет Костик тоже не ангел.

В дверь постучались. Стук был тихим, робким.

— Да, да! — крикнул Костик. — Здесь не заперто.

«Кого-то черт несет!»

Это он подумал.

Дверь приоткрылась, и в щели показалось лицо матери, Софьи Сергеевны, — полное, туго обтянутое матовой, словно стеариновой кожей. В глазах матери светилось бесконечное обожание.

— Костенька, к тебе этот самый… ваш… как его… ну, этот самый, как его… не очень…

— Ты имеешь в виду Аркашу Юкова?

— Да, Костенька, — подтвердила приятным низким голосом Софья Сергеевна. — Может быть, ты занят?

— Наш дом, мама, открыт для всех, ты это прекрасно знаешь. Аркашка — мой товарищ по школе, он имеет право прийти в любое время дня и ночи. Кстати, картину я уже закончил.

— Поздравляю, мой мальчик!

Костик просунул голову в щель, и Софья Сергеевна вкусно чмокнула его в щеку. Творениями сына она не особенно интересовалась: не каждому дана страсть к искусству.

За стеклом веранды появилась голова Аркадия.

На нем — кепочка с воинственно задранным козырьком; видно, что кудри свели-таки, несомненно не без постороннего влияния, тесное знакомство с расческой. Глаза — безунывные. А вид в общем-то умеренно уличный.

— Эй, Рафаэль-Рембрандт, можно?

— Валяй, валяй, вламывайся.

Костик умел выказывать себя либералом.

Он сунул руку под мышку, подбоченился и замер около новой картины в позе, которая казалась ему значительной. Все-таки первый зритель на подходе!

Прикрыв за собой дверь, Аркадий со свойственным ему бесцеремонным видом повесил кепку на угол какого-то мольберта, — их много стояло в мастерской художника, — затем повел носом и, не обратив внимания на горделивую позу Костика, сказал:

— У тебя пахнет, как в хорошей столовой! Здорово!

И расхохотался, оттопырив руки, заложенные в карманы брюк.

— А я не вижу ничего комичного, кроме твоей физиономии, — не изменяя своей позы и не глядя на Аркадия, заметил Костик. — Иди-ка, посмотри! Полюбуйся. Хотя ты и не веришь в мой талант, — не отказывайся, я прекрасно чувствую, — но эта вещичка, ручаюсь, тебе понравится.

Костик протянул Аркадию руку.

— Ого!

Желтый от табака, согнутый палец Аркадия поплясал в нерешительности перед мольбертом, слегка дотронулся до полотна.

— Что — ого? — с усмешкой спросил Костик.

— Вообще-то неплохо, конечно…

— То-то! Сам Робинзон, тоскуя на своем острове по женщине, не смог бы нарисовать, будь он художником, такие прекрасные тела! — выговорил Костик, повторяя, несомненно, не свои слова.

— Да-а… Только посмотри… Вот эта, что лифчик снимает…

Аркадий внимательно вгляделся.

— Да, да, — увереннее сказал он. — По-моему, у нее руки как-то не так приставлены! Ведь она пуговичку расстегивает, так? Значит, порядком изогнуться должна, а она стоит себе, как… палка. Ты когда-нибудь в бане один мылся? — все более оживлялся Аркадий. — Знаешь, наверное, между лопатками есть место — его ни сверху, ни снизу не зацепишь, а оно самое чесучее! — Аркадий даже повел плечами. — Через подмышку с мочалкой полезешь — и тут руки коротки. А ведь как раз там, по-моему, пуговицы… Можно подумать, что раз плюнуть — пуговицу на собственной спине расстегивать. Она ведь морщиться должна хоть от напряжения.

— Морщиться! — передразнил Аркадия Костик. — Что ты в искусстве понимаешь? Тоже привел пример — мочалка! Да ты знаешь, что великий итальянский художник Леонардо да Винчи… Или же, прошу прощения, более подходящий пример, великий Рафаэль в своей знаменитой картине…

Костика задело за живое. Не договорив, он отступил на шаг.

«А ведь он, пожалуй, прав! Действительно, некоторое напряжение в фигуре придало бы ей больше жизненности…»

— Что — великий Рафаэль? — поинтересовался Аркадий.

— Великий Рафаэль не втиснул бы в искусство мочалку.

Аркадий пожал плечами.

— В бутылку полез… чудак! Я как зритель тебя покритиковал: по собственной спине эту позу знаю, а ты — мочалку в искусство. Вижу, что ты критику не перевариваешь, замнем разговор для ясности. Вообще-то красивые они у тебя получились, эти две девки. Где ты их видел?

— Почему ты думаешь, что я их видел?

— Выдумать это нельзя. Это — мать родила.

— Верно, трудно выдумать, — сознался Костик. Глаза его восторженно сузились, и он продолжал: — Какие девушки живут в России! Посмотри: это живые, существующие девчата. Где-то сейчас они поют песни или грустят. Это же первые попавшиеся, обыкновенные, простые! Я тебе посоветую: выйди на пляж, в купальню. Вот где формы! Я провожу там иногда целые дни. Бывает так, что я попадаю в самую гущу полунагих амазонок, — закончил доверительным шепотом Костик.

— Которые кроют тебя почем зря, — добавил Юков.

— Искусство требует жертв, — авторитетно заявил Костик. — Приходится терпеть, это неотвратимо.

— Да-а… В отношении девушек признаю твой талант. Точка. Но, кроме девушек, ты что-нибудь умеешь рисовать? Бой, например. Атака. Шашки наголо. Почему же у тебя везде девчонки? Здесь, там…

— Творчество должно быть свободным, Аркадий. Я по заказу не создаю художественных произведений.

— Ишь ты! Да ведь эта, на охапке листьев, это же Женька Румянцева. Откуда ты знаешь, что у нее такие ножки? — спросил Аркадий, приподнимая марлю с соседнего мольберта.

Костик насмешливо прищурил глаза:

— Я из-за нее специально хожу на стадион. А потом, всякий художник обязан видеть сквозь покровы материи то, что простой смертный рассматривает без… Понял?

— Нда-а… — протянул Юков. — Можешь ты говорить. Какие слова! Какая ученость! Только на месте Женьки я бил бы тебя по физии. Какие, к домовому, покровы, — это знаешь, как называется?

— Девочкам это нравится.

— Не бреши! Не поверю, — Аркадий подозрительно посмотрел на Костика. — А ты… у тебя других, из нашего класса, остальных нет?

— Кого, например? Знаю, знаю. Ты спрашиваешь о Соне. Нет, она меня не вдохновляет.

— Ну и слава богу, — пробормотал Аркадий.

— Ты влюблен в нее, а?

— Ладно, ладно!.. Ни в кого я не влюблен. Не занимаюсь глупостями.

— По-моему, она простушка…

— Заткнись, понял? — крикнул Аркадий и сразу побагровел.