— Все понял, товарищ помкомвзвода!

— Не стрелять. Только наблюдать. Смотри, чтобы не заметили, — снимут. Понял?

— Есть, понял!

— Ну, давай. Заряди винтовку.

Саша привычным движением вогнал в магазинную коробку четыре патрона, пятый подал в патронник, свернул курок затвора.

— Ты как бывалый солдат!

— Разрешите выполнять задание, товарищ помкомвзвода?

Саша с трудом нашел лестницу, о которой говорил Батраков. Из коридора, примыкающего к залу собора, вела дверь в какой-то темный чулан. Лестница, шаткая, скрипучая, полуистлевшая, начиналась здесь. Саша повесил винтовку на плечо и полез вверх, в темноту. Он лез долго, осторожно нащупывая покрытые пылью ступеньки. Наконец вверху мелькнуло светлое пятно. Саша высунул голову в отверстие и увидел, что лестница привела его к громадному бурому холму. Саша понял, что это — купол собора, а сверху, над куполом, была крыша, железная, пышущая жаром.

Сначала Саша обошел вокруг холма, представляя, каких трудов стоило соорудить при жалкой технике той поры эту грандиозную махину. Нельзя было не удивляться русским мастеровым. Саша мог бы, наверное, целый час любоваться куполом, если бы не задание Батракова, не осада, не война. Невольно вздохнув, Саша полез наверх, к окошку, выходящему на крышу. Он подтянулся на руках и выбрался на упруго прогибающееся грохочущее железо.

Сверху Саша увидел далекие синие леса, серебряную речку, петляющую до самого горизонта, весь, весь, как на ладони, Валдайск и какие-то строения дальше, в дымке расстояния и черном, извергнутом войной дыму пожаров. Слева и справа Валдайска широко раскинулись поля и перелески, сверкали на солнце, как осколки стекла, озерца и пруды. Сзади, по другую сторону монастыря, зеленел один большой, сплошной массив леса. За лесом, далеко-далеко, только зоркие Сашины глаза позволили рассмотреть, землю пересекала зигзагообразная полоса противотанкового рва; там еще два дня назад работал Саша и его товарищи.

Саша вглядывался вдаль, а поэтому все, что происходило ближе, сначала ускользнуло от его взора. Но вот он перевел взгляд на кладбище и на овраг позади него — и ничего не заметил. Он видел только кресты, ограды, видел отдельные деревья, видел крутые желтые осыпи оврага — и больше ничего, никаких признаков жизни. Где тот памятник? Ах, вот он! Он гораздо ближе, чуть ли, не у самого обреза крыши… Стоп, стоп!

«Ага, вот они!» — сказал себе Саша.

Три головы, а над ними неподвижная каска, поднятая на шесте. С земли заметить немцев было невозможно, пулей их из-за монастырской стены не достанешь, а с крыши Саша легко бы снял всех. Жаль, что Батраков не разрешил стрелять!

Как ни всматривался Саша во все укромные уголки кладбища, никого больше не приметил. Значит, никаких неожиданностей с этой стороны не предвиделось. И Саша повернул голову вправо.

И лишь тогда он понял, какая опасность грозила отряду Батракова, в том числе и ему, Саше.

Саша увидел ту самую дорогу, которую он перебежал на рассвете вслед за Батраковым, — это была, несомненно, та самая, но в то же время и совсем другая дорога. На рассвете она была мертвая, недвижная, сейчас — ожила. Это была уже не просто дорога, это была движущаяся лента, непрерывная и тугая, составленная из двух рядов больших высоких грузовиков. Даже издали было видно, что они большие и высокие. Казалось, что они нагружены посверкивающими на солнце шарами, а это были солдаты в глубоких касках. Их было много, наверное сотни и сотни, немецких солдат. Наверное, целая дивизия проезжала на машинах возле монастыря, и если бы, повинуясь приказу командира, она спешилась и повела наступление на монастырь, через час никого в живых за монастырскими стенами не осталось бы. Но дивизия ехала и ехала мимо — туда, где ей было велено высадиться из машин и ударить по красноармейским частям, туда, ближе к Москве, к сердцу России. Ах, лучше бы она остановилась и повела наступление на монастырь, эта дивизия: Батраков мог бы задержать ее — ну, на час, а час на войне большой, серьезный срок.

Машины, машины, машины… Они поднимали пыль. Облака пыли медленно тянулись по ветру и застилали то тут, то там дорогу и поле, и ольховник в низинке. Сквозь пыль сверкали каски солдат, мелькали темные силуэты машин — что-то мрачное и зловещее было в этом мелькании высоких кузовов, колес, мотоциклов, орудийных стволов, повозок на механической тяге и легковых открытых автомашин,

Мимо Валдайска, прямо к Чесменску, шла фашистская армия. Саша зажмурился от ярости и припал щекой к горячему железу.

— Александр? — раздался сзади негромкий голос Батракова, и голова старшины высунулась из окошка. — Ну, что?

— Армада! — сказал Саша.

— Громада, говоришь? — Батраков вылез на крышу. Железо под его увесистым телом прогнулось и застонало. — Да, это верно, а вот у нас ни пушек, ни пулеметов нету, да и патронов кот наплакал. А вот если бы мы были настоящей боевой единицей, с полным боекомплектом и с пушками — тогда другое дело… Эх! — Батраков даже выругался, не очень скверно, но солоно — от большого сожаления. — Полк бы сюда, один полк, даже хорошего батальона хватило бы, и эту артерию можно перерезать… Мы бы здесь целый месяц держались, и ни один дьявол, не то что немец, нас не взял бы! А теперь что, теперь одна мечта. — Батраков плюнул с досады и еще раз отвел крепким словцом душу.

— Товарищ помкомвзвода, — сказал Саша, — разрешите использовать три патрона? Я цель вижу.

— Ишь ты! — усмехнулся Батраков. — А я, думаешь, не вижу? За памятником три маковки копошатся. Вижу и я, друг, да дело в том, что мне бойцов надо вывести из этой мышеловки, а если потрачу патроны, я их не выведу, понял?

— Понял, — смутился Саша.

— А кроме прочего, зачем нам демаскировать наблюдательный пункт? Уставы изучал воинские?

— Изучал.

— Вот видишь. А что в уставах-то сказано?

В течение последующих пяти минут говорил Батраков, а Саша молчал. Он знал уставы, может быть, лучше Батракова, но перебивать его не хотел. Он понимал, что этот человек не очень-то образован, зато у него была воля настоящего бойца, было мужество; он взял на себя трудную ответственность — вывести взвод из окружения. Саша уважал и даже любил этого Батракова, человека с седеющими висками и с серыми, всегда ясными, уверенными глазами коренного русака.

— Теперь понял? — спросил Батраков.

— Все понял, товарищ помкомвзвода.

— Ну, вот так. Лежи и наблюдай.

Батраков, гремя жестью, слез вниз.

Прошел час… и еще час. Лента машин на дороге все не прерывалась. Не было ни конца, ни края тугой, нацеленной в какую-то определенную точку лавине.

Когда солнце, легко пробивая крашенину зыбких облаков, перевалило с правой стороны крыши на левую, Сашу сменил молодой белозубый боец.

Как только Саша показался на крыльце собора, черный, как грач, Матюшенко крикнул ему:

— Эй, топай сюда! Жаркое простыло.

На клочке газеты лежал кусок жареного, обожженного мяса. Саша схватил его и стал с жадностью есть.

— Язык не проглоти, — с завистью глядя на него, сказал боец, лежавший рядом с Матюшенко. — Ух, слюнки тякут!

Боец был прыщав и краснощек, но краснота эта была нездоровой; скорее всего, щеки его были просто-напросто расцарапаны.

— Ну и завистливый ты, Пантюхин. — Матюшенко неодобрительно покачал головой. — Съел двойную порцию и все ноешь!

— Ты мяня ня упрякай, — лениво отозвался Пантюхин. — Мяне свою порцию Титов отказал.

— Титов-то помирает, а ты рад.

— Ня рад. Титов — мой товарыщ.

— Лысый батько, а по-русски будет черт тебе товарищ! — зло сказал Матюшенко. — Обжора ты! Всех обжираешь, а толку!

— Я тябя ня обжираю. У тябя свой паек, у мяня свой.

— Да нет у нас никакого пайка! — воскликнул Матюшенко. — Запертые мы, как в капкане!

Пантюхин промолчал, только взглянул в щель на волю, словно убеждаясь, действительно ли заперты они.

— Заперты! — доказывал Матюшенко. — И не выбраться нам отсюда.

— Я с ентим ня согласен, — сказал Пантюхин.