На противоположной стороне лужайки, у озера, стоит Ролло. Он слегка покачивается. Его взгляд устремлен куда-то вдаль, на воду. Я подхожу к нему. Выглядит он ужасно. Его веки подрагивают еще сильнее, чем раньше, и он основательно пьян.

Я беру его за руку, и вместе мы подходим к маленькому лодочному причалу, разрезающему темную водную поверхность. На краю причала мы останавливаемся. Далеко впереди, на озере, мерцает зеленый огонек. Некоторое время я смотрю на него, а потом замечаю, что Ролло рядом со мной плачет.

Я, конечно, догадывался, что все это время Ролло изводил себя смертной тоской. Оттого, что он знаком со многими людьми, но все эти люди не принимают его всерьез. Они ему не друзья, хотя, похоже, относятся к нему неплохо. Всех членов семьи Ролло объединяет то, что они имеют некую внутреннюю пустоту, которая образуется, потому что они хотят только самого лучшего, но каким-то образом заходят в тупик, не умея осуществить свои намерения. Ролло хотел очень простой вещи: чтобы гости на его вечеринке от души веселились. Однако никто из членов его семейства, раз заблудившись, уже не может выйти из своего тупика, освободиться от давления неизбежности. Ни отец Ролло, ни сам Ролло.

Я опять беру его за руку. Материя на рукаве его выходного костюма на ощупь какая-то странная — сухая, но теплая. Почувствовав прикосновение моей руки, он начинает дрожать всем телом и, уже не контролируя своего состояния, захлебывается настоящими рыданиями. Его просто трясет, я не знал, что дела настолько плохи. Я понимаю, что долго этого не выдержу — всех этих всхлипываний и слез. Это мне просто не по силам.

Он что-то бормочет. Я не улавливаю, что он хочет сказать. Кажется, просит снотворные таблетки, чтобы его перестало трясти, чтобы он опять мог спать по ночам. Я не знаю, правильно ли его понял, но отвечаю, что он может мне поверить: от таблеток дрожь только усилится, это точно.

Дальше я в эту тему не углубляюсь, хотя, вероятно, мог бы. Я еще раз пожимаю ему руку, говорю, что хочу принести себе чего-нибудь выпить, и потом оставляю его одного на лодочном причале.

Объясняя Ролло, почему мне надо уйти, я прекрасно знал, что ни за какой выпивкой не пойду и вообще к нему больше не вернусь. Один раз я все-таки оборачиваюсь. Он стоит на прежнем месте, засунув руки в карманы пиджака. Его плечи слегка вздрагивают, как будто ему холодно. Он смотрит на озеро, на мерцающий зеленый огонек, но я сомневаюсь, что он действительно что-то видит.

Поднявшись к себе в комнату, я собираю сумку. Потом захожу в комнату Ролло и роюсь в его вещах в поисках ключей от машины. Ключи я обнаруживаю в его зеленом пиджаке, во внутреннем кармане. Я хватаю их, беру мою сумку и выхожу во двор, где стоит множество машин, на которых приехали приглашенные.

Открыв "порш" Ролло, я сажусь на водительское сиденье и запускаю мотор. Потом очень медленно, двигаясь задним ходом, подруливаю по хрустящему гравию к воротам. Оба оконных стекла опускаю. Включаю первую скорость, выезжаю на шоссе и мчусь по Меерсбургу — сквозь ночь — вдоль озера. У какой-то бензоколонки покупаю на сорок марок бензина и примерно в полвторого ночи пересекаю (вблизи Зингена) швейцарскую границу. Я постепенно трезвею. Паспорта у меня никто не спрашивает.

Уже два дня я живу в отеле "Баур" на Цюрихском озере. По утрам съедаю глазунью из двух яиц с поджаренным тостом. Запиваю все это только что выжатым грейпфрутовым соком и — впервые в жизни — кофе. Вообще мне кофе не нравится. Сердце сразу ускоряет свой ритм, и голова начинает слегка кружиться, но тем не менее я решил выпивать каждое утро по две большие чашки.

Цюрих красивый город. Здесь никогда не было войны, это видно с первого взгляда. Дома в Нидердорфе, на другом берегу реки, чем-то напоминают средневековые постройки, выглядят немножко как в Гейдельберге, только пешеходной зоны между ними нет. Здесь, в Цюрихе, много белого: лебеди, которые у берега Цюрихского озера поджидают старушек с их пластиковыми пакетами, полными не съеденного за воскресенье хлеба, накрытые скатертями столики повсюду перед кафе и облака, проплывающие высоко в синем небе над озером.

Так вот, сегодня утром я пошел прогуляться по Привокзальной улице и заодно поглазеть на витрины. Я часто слышал, что улицы в Цюрихе на удивленье чистые и аппетитные, и должен сказать, что это правда. Так бы и проглотил все до последнего кусочка, до последней лакомой крошки, и хотя я жратву как таковую ни во что не ставлю, здесь мне как будто постоянно хочется есть. В деликатесных лавках вкусно пахнет, в цветочных — тоже, и люди вокруг настроены дружелюбно.

Самое клевое в Швейцарии — что здесь на дверях учреждений написано "Толкать от себя", а не "Открывается вовнутрь", что здесь ничего не бомбили и, может, еще то, что асфальт, по которому проложены трамвайные линии, не был разломан на куски в годы войны и до сих пор сохраняет следы людей, ходивших по нему десятки лет назад. Деревья здесь тоже классные, они шелестят на ветру, а пиво имеет совсем непривычный для меня вкус.

Гуляя, я покуриваю сигареты, но здесь курение почему-то кажется не вполне уместным. "Порш" я два дня назад припарковал у Цюрихского аэропорта. Ключ от машины положил в отделение для перчаток, а сам доехал до центра на такси. Я думаю, что сделал все правильно. Я даже протер тряпочкой руль, хотя понимал, что это полный идиотизм.

Мне вдруг приходит в голову, что нужно отвыкать от курения. Я достаю из кармана начатую пачку сигарет и, проходя мимо уличного кафе, кладу ее на столик. После этого я чувствую себя намного лучше, но уже через десять минут начинаю жалеть, что не оставил ни одной сигареты про запас. Я поворачиваю обратно и возвращаюсь к тому уличному кафе, но пачки на столике уже нет.

За столиком теперь сидят двое молодых бизнесменов, они попивают пиво, смешанное с каким-то красным тоником (хотя до полудня еще далеко), и один из них определенно курит мои сигареты. Эти хмыри одеты в дорогие, но не сшитые на заказ костюмы и, как каждый второй из теперешних банковских служащих, имеют при себе мобильники.

На какой-то краткий момент, действительно очень краткий, я впадаю в дикую ярость, собираюсь подойти и вырвать мою пачку, но потом решаю не связываться, так как не знаю, какова будет реакция этих швейцарцев. Я ведь не могу доказать, что пачка моя. Я хочу сказать, на ней же не написано мое имя.

Словом, я отворачиваюсь от них и иду в другую сторону. Солнце светит так ласково, что злость моя как-то сама собой рассеивается. Я перехожу по мосту через реку и направляюсь к первому попавшемуся киоску. Там покупаю новую пачку сигарет и немецкую газету, хотя вообще газет никогда не читаю. Не могу сказать, почему я ее купил. Может, потому, что Германия для меня вдруг перестала существовать.

Это как если бы вся огромная страна просто-напросто испарилась; и хотя здесь, в Швейцарии, люди тоже говорят по-немецки, а на рекламных щитах повсюду написаны немецкие фразы, мне уже кажется, будто Германия — не более чем мое представление о ней, будто она — большая машина по ту сторону границы, машина работающая и даже выдающая какую-то продукцию, которая, однако, на фиг никому не нужна.

Я сажусь со своей газетой за столик уличного кафе, зажигаю сигарету и выпускаю изо рта дым, очень медленно. И тут неожиданно у меня получается колечко дыма, потом еще одно, потом третье.

Я ощущаю маленький выброс адреналина в кровь, радуюсь как ненормальный и выдуваю в воздух еще одно колечко. Это и правда до обалдения просто. Нужно только воспользоваться своим языком, то есть слегка подвигать им у передних зубов, не высовывая изо рта.

Кельнер подходит к столику и спрашивает, что я хотел бы заказать, и я прошу принести мне стакан пива, смешанного с красным тоником, как я видел в другом уличном кафе. Он не понимает, о чем идет речь, и я выпускаю еще одно колечко дыма, и тут до него доходит, что я имел в виду. Пиво с гранатовым сиропом, так это называется. Особого рода коктейль panache (с ударением на первом a).