Осознание собственной непоследовательности, однако, отнюдь не помогло Изабелле сочинить ответ мистеру Гудвуду, и она решила пока не удостаивать его ответом. Раз он решил преследовать ее, так ему и надо – должен же он понимать, что Изабелла не одобрит его появление в Гарденкорте. Девушка уже подверглась атаке одного поклонника, и, хотя не было ничего неприятного в том, чтобы оказаться в центре внимания сразу двух мужчин, ей не нравилась перспектива «разбираться» с двумя влюбленными одновременно, даже если это «развлечение» состояло в отказе обоим. Изабелла не стала отвечать мистеру Гудвуду, но через три дня написала лорду Уорбартону, и это послание неотделимо от нашей истории.
«Уважаемый лорд Уорбартон, долгие размышления не заставили меня изменить мнение по поводу Вашего предложения, которое Вы столь любезно сделали мне несколько дней назад. Я не могу представить Вас своим мужем и не могу представить Ваш дом – любой из Ваших многочисленных домов – своим. Обсуждать это бессмысленно, и я убедительно прошу Вас больше не возвращаться к этой мучительной для меня теме. Каждый из нас смотрит на жизнь со своей точки зрения – это привилегия даже самых слабых и робких. Я никогда не смогу посмотреть на нее с Вашей. Надеюсь, такое объяснение удовлетворит Вас. Прошу Вас поверить, что я с должным уважением отнеслась к Вашему предложению.
С этим же чувством уважения,
искренне Ваша,
Изабелла Арчер».
Пока автор этого послания раздумывала над тем, каким образом лучше отправить его адресату, мисс Стэкпол без колебаний приняла очередное решение. В связи с этим она пригласила Ральфа Тачетта на прогулку по саду и, когда молодой человек, как обычно, с благожелательной готовностью согласился, сообщила, что намерена переговорить с ним по важному делу. Могу сообщить читателю по секрету, что при этих словах Ральф – поскольку он успел уже достаточно постигнуть характер молодой дамы, которая, как ему казалось, была способна добиваться своей цели любой ценой, – вздрогнул. Он сделал это невольно – ему же пока не пришлось, собственно, измерить размеры и границы ее нескромных притязаний, – и он поспешно выразил любезное желание быть ей полезным, не преминув, впрочем, сообщить, что побаивается ее.
– Когда вы так на меня смотрите, у меня начинают дрожать колени и все силы покидают меня. Я трепещу и молю только о том, чтобы найти силы выполнить ваши команды. Подобный взгляд я не видел ни у одной женщины.
– Ну-ну, – добродушно улыбнулась Генриетта. – Если бы я не подозревала раньше, что вы всегда подтруниваете надо мной, то сейчас бы поняла точно. Конечно, надо мной легко шутить – я выросла совершенно в другой обстановке и воспитана в других понятиях и привычках. В Америке со мной никогда не говорили в таком вольном тоне, как вы. Если джентльмен там вступает со мной в беседу, мне не нужно задумываться, что скрыто за его словами. Наши люди естественнее и проще. Я, признаться, и сама очень проста. Конечно, если вам доставляет удовольствие потешаться надо мной, ради бога – я все равно предпочту быть самой собой, а не вами. Я вполне довольна тем, какая я есть, и мне ни к чему меняться. И очень многим я именно такой и нравлюсь. Правда, это все мои простодушные соотечественники-американцы! Очень многие люди воспринимают меня такой, какая я есть, и это исключительно американцы! – В последнее время Генриетта изъяснялась тоном, в котором слышалась беспомощная невинность и слабость. – Так вот, я прошу вас помочь мне – мне все равно, станете вы смеяться надо мной или нет. Я согласна забавлять вас, раз вам так это нравится. Я хочу, чтобы вы помогли мне в деле, которое касается Изабеллы.
– Неужели она причинила вам какой-нибудь вред? – спросил Ральф.
– Если бы это было так, вряд ли я стала бы ставить вас в известность. Я боюсь, как бы она не причинила вред себе.
– Думаю, ваши опасения имеют под собой основания, – согласился Ральф.
Его спутница остановилась, бросив на молодого человека именно тот взгляд, от которого у того дрожали колени.
– Полагаю, это тоже бы развлекло вас, судя по вашему тону. В жизни не встречала такого равнодушия!
– Равнодушия к Изабелле? Никогда в жизни.
– Надеюсь, вы не влюблены в нее?
– Как это может быть, когда я влюблен в другую?
– Вы любите самого себя, вот кто на самом деле эта «другая»! – заявила мисс Стэкпол. – Только вряд ли в этом есть какой-нибудь прок. Но если вы способны попытаться быть серьезным хотя бы раз в жизни, сейчас у вас есть шанс. И если вас действительно тревожит судьба кузины, вот вам возможность доказать это. Я не рассчитываю, что вы ее поймете, – от вас нельзя желать слишком многого. Но вам незачем стараться делать это, чтобы заслужить мое расположение. Я вам все растолкую.
– Как это прекрасно! – воскликнул Ральф. – Я буду Калибаном[16], а вы Ариэлем[17].
– Какой из вас Калибан – с вашим мудреным способом выражаться! Он был прост! И при чем тут вымышленные персонажи? Я говорю об Изабелле, а она совершенно реальна. Хочу сказать вам, что я нашла ее сильно изменившейся.
– С тех пор как вы приехали?
– С тех пор как я приехала и еще раньше. Она совсем не та, что прежде.
– Не та, что была в Америке?
– Да, в Америке. Полагаю, вы знаете, откуда она родом – с этим ничего нельзя поделать.
– Вы хотите сделать так, чтобы она стала прежней?
– Конечно. И вы должны мне помочь в этом.
– О! – воскликнул Ральф. – Я только Калибан, а не Просперо[18].
– В вас было достаточно от Просперо, чтобы сделать кузину такой, какой она стала. Вы влияли на Изабеллу Арчер с тех пор, как она приехала сюда, мистер Тачетт.
– Что вы, дорогая мисс Стэкпол! Никогда в жизни. Это Изабелла Арчер влияла на меня… Да, она на всех повлияла. А я – я был абсолютно пассивен.
– Что ж, в таком случае вы слишком пассивны. Не мешало бы проснуться и глядеть в оба. Изабелла меняется с каждым днем, она отдаляется, уплывает… прямо в открытое море. Я все время наблюдаю за ней и все вижу. В ней уже ничего не сталось от жизнелюбивой американки, которой она была. Она перенимает новые точки зрения и отказывается от своих бывших идеалов. Надо спасти эти идеалы, мистер Тачетт, и вот тут-то вы и должны выйти на сцену.
– Но не в качестве идеала, надеюсь?
– Надеюсь, нет, – ответила Генриетта. – Я подозреваю, что Изабелла собирается замуж за кого-нибудь из этих кошмарных европейцев. Я должна предотвратить это.
– А, понимаю – воскликнул Ральф. – И с целью помешать этому вы хотите, чтобы я вышел на сцену и женился на ней?
– Нет, нет. Подобное лекарство будет столь же ужасным, как и сама болезнь, поскольку вы такой же типичный европеец, как те, от которых я хочу спасти подругу. Нет, я хочу, чтобы вы поддержали мой интерес к другому лицу – к молодому человеку, которому она однажды дала большую надежду, и который теперь кажется ей неподходящей партией. Он благороднейший человек, мой очень хороший друг, и мне хотелось бы, чтобы вы пригласили его в гости.
Ральф был сильно озадачен подобной просьбой – возможно то, что он не поверил в чистоту помыслов Генриетты, свидетельствовало о некоторой неискренности его собственных. Он заподозрил – и в этом была, разумеется, только его вина – какой-то подвох; ему показалось невозможным, чтобы подобная просьба могла быть совершенно чистосердечной. Молодая женщина требовала, чтобы некий джентльмен, которого она называла своим ближайшим другом, получил возможность добиваться благосклонности другой женщины, не связанной никакими узами и намного красивее ее самой, – подобная аномалия прямо-таки взывала к недюжинным способностям Ральфа как мастера читать между строк. Предположить, будто мисс Стэкпол хочет, чтобы джентльмен получил приглашение в Гарденкорт ради себя самой, было бы признаком того, что ум Ральфа даже не столь вульгарен, сколь зауряден – пусть даже тому способствовали смягчающие обстоятельства. Но от проявления подобной заурядности Ральф был спасен силой, которую нельзя определить иначе как вдохновение. Не располагая никакими конкретными доказательствами, молодой человек внезапно понял, что было бы совершенно несправедливо приписывать поступкам Генриетты неблаговидные мотивы. Это убеждение внезапно озарило его мозг – возможно, этому способствовало чистое сияние невозмутимого взгляда американской дамы. Ральф несколько секунд пристально смотрел ей в глаза, борясь с желанием прищуриться, как щурится каждый человек, глядя на мощный источник света.
