Великий Викарий сделал паузу, изучая лица собравшихся викариев, и Зала Большого Совета была тиха и неподвижна.

— Время открыто обнажить меч Лангхорна ещё не пришло, — сказал он затем, — но этот день уже близок. И когда он настанет, братья мои, когда меч Лангхорна будет обнажён ради непорочного служения Богу, он не будет возвращён в ножны, пока дышит хотя бы один из Его врагов.

* * *

Несмотря на тепло от камина в гостиной, Анжелик Фонда внутренне содрогнулась, когда перечитала письмо, лежащее на её столе.

В отличие от многих писем, прошедших через её руки, это письмо было незашифрованным, хотя по нему были разбросаны кодовые слова и кодовые имена, которые не имели бы смысла для большинства читателей. Оно было написано аккуратными печатными, а не прописными буквами, но она узнала характерные формулировки Сэмила Уилсинна. Она полагала, что не было никакого смысла шифровать его, когда оно сопровождалось полным текстом ежегодного Кафедрального Послания Великого Викария. В конце концов, оно могло исходить от очень многих людей.

Она положила листок обратно на бювар и посмотрела сквозь замёрзшее оконное стекло на заснеженные улицы города.

Она не могла видеть этого с того места, где сидела, но знала о клубах дыма, поднимающихся над крышей сарая, который её садовник обычно использовал как летнюю кладовку. По своему обыкновению, она предоставила этот сарай на зиму некоторым беднякам Зиона. Это было достаточно жалкое жилье, учитывая климат Зиона, но, по крайней мере, она убедилась, стены были непроницаемы для ветра и непогоды, и она тихо устроила так, чтобы угольный бункер рядом с дверью сарая был заполнен. Она не знала, сколько временных жильцов она приобрела этой зимой, но знала, что когда снег в городе, наконец, спадёт, будут найдены, по крайней мере, несколько тел. Так всегда было, и большинство из них всегда жались к вентиляционным каналам Храма, где отработанное тепло выдыхалось в ледяной холод.

Её прелестные губы сжались при этой мысли, а глубине её выразительных глаз вспыхнул гнев, когда она подумала о Послании Великого Викария Эрика и всем осуждении расточаемом «вероотступным еретикам» Черис и Чизхольма людьми, живущими в роскошном комфорте Храма. Людьми, невосприимчивыми к голоду и холоду, которые ни секунды не задумывались о жалких бедняках, отчаянно пытающихся сохранить жизнь себе и своим семьям, скорчившись вокруг вентиляционных каналов их собственного великолепного жилища. Она точно знала, что именно послужило толчком к её решению присоединиться к реформистам вроде Сэмила Уилсинна, и по-настоящему причиной этого не было какое-то одно событие или понимание.

Её собственная жизнь, сознательное неприятие и отрицание собственного отца и власти поста, которая позволила ему сделать это, сделали её готовой к протесту — она прекрасно знала это, и свободно признавала — но было так много способов, которыми она могла бы протестовать. Конечно, она могла просто исчезнуть, раствориться в невидимости, как ещё одна отвергнутая незаконнорождённая дочь, ищущая убежища в монашеском призвании. Даже её приёмные родители, несомненно, хотели бы, чтобы она смогла принять эту судьбу, хотя её любимая старшая сестра всегда соображала, что к чему.

И всё же та форма, которую принял протест, постепенно росла, взращиваясь в тихом спокойствии её собственного ума и души, так как она наблюдала невероятную роскошь великих Церковных династий в городе, предположительно посвящённом исключительно служению Богу. В городе, где голод и разруха каждую зиму собирали свои зловещие пошлины прямо на виду самого Храма. Именно это открыло ей глаза на истину о внутреннем разложении Церкви, дало ей осознание небрежной чёрствости Церкви в целом, а не только её собственного гнусного оправдания отца. Как бы он ни злоупотреблял властью и привилегиями своего собственного рождения и занимаемого поста, он смог сделать это только потому, что другие люди, которые правили и извращали Церковь вместе с ним, позволили ему это. Потому что многие из них делали точно такие же вещи, и последствия для многих других были намного ужаснее, чем для неё. Именно это вызвало её возмущение… и именно любовь к тому, чем должна была быть Церковь, подпитывала её бунт против того, чем она была.

А теперь это.

Она ещё раз взглянула на стенограмму Кафедрального Послания, и, как и человек, написавший сопроводительное письмо, увидела только одно. Мужчины — и женщины, подумала она, и лёд в её глазах потеплел, когда она подумала об Адоре Диннис и Шарлиен Чизхольмской — которые осмелились открыто поднять руки против разложения, с которым она так долго тайно боролась, должны были быть уничтожены. Она знала это так же хорошо, как и любой член Совета Викариев, кто на самом деле подписал это Послание, и она распознала в этом официальное провозглашение политики «Группы Четырёх».

«Не понимаю, почему меня до сих пор это так… удивляет», — подумала она. — «Было очевидно, что до этого должно было дойти. Наверное, просто в глубине души мне очень хотелось верить, что это всё-таки не так».

Её мысли вернулись обратно к Адоре. С тех пор как та благополучно добралась до Черис, она получила от вдовы Эрайка Динниса только одно, осторожно и окольными путями доставленное, письмо. Её описание архиепископа Мейкела и короля — нет, императора — Кайлеба и императрицы Шарлиен согрело сердце Анжелик. Безопасность, которую обрели Адора и её сыновья, защита, которую ей дали, и её описание «еретиков» Черис, рассказали Анжелик Фонде, кто действительно был на стороне Бога в титанической, надвигающейся борьбе, чьи грозовые тучи постепенно расползались по небу Сэйфхолда.

Она ещё немного посидела в задумчивости, потом резко вздохнула, расправила худенькие плечики и снова собрала листы бумаги на столе. Она аккуратно сложила их вместе, затем сунула в потайное отделение, хитро встроенное в стол, но её мысли были заняты тем, что она обдумывала инструкции, содержащиеся в неподписанном письме. Ей было интересно, что Уилсинн и другие викарии и старшие священнослужители из его круга реформаторов собираются решить по поводу так называемой «Церкви Черис». Судя по его указанию проследить за тем, чтобы запись речи Великого Викария дошла до Черис, у них тоже было мало иллюзий относительно того, кто действительно служит Богу, а кто следует за разложением. Но достаточно ли далеко они зашли, чтобы осознать то, что их сердца, очевидно, уже осознали?

Она не знала. Точно так же, как она не знала, окажется ли эта новая Черисийская Империя достаточно сильной, чтобы противостоять буре, собирающейся пронестись по ней. Но она знала, что она отстаивает, и медленно кивнула, размышляя об этом.

Она встала, подошла к окну и уставилась на бесцветную зимнюю красоту снега, но её мозг был занят, сортируя всю другую информацию, которую она получила о Совете Викариев и намерениях «Группы Четырёх». Она передала всё это Уилсинну и его окружению, но также сохранила и все копии. Она не знала, насколько это может быть полезно для Черис, но ей не нужно было принимать такое решение. Адора сможет решить это после того, как Анжелик передаст всё в её руки.

«Неужели это так просто?» — Её глаза следили за прохожим, который медленно шёл вперёд, наклонив голову против ветра, глубоко закутавшись в свой плащ. — «Так легко пройти путь от агента реформ до шпиона раскольников?»

У неё не было ответа… но она была уверена, что Бог мог бы понять.

.II.

Плес Белой Лошади и Королевский Дворец,

Город Менчир,

Лига Корисанда

Белые паруса шхун рассекали голубые воды Плеса Белой Лошади, словно спинные плавники кракенов, приближающихся к своей добыче.

Они несли новый флаг Имперского Черисийского Флота, но над единственной лёгкой галерой, отчаянно мчавшейся перед ними, развевалось зелёно-золотое знамя Церкви. Три шхуны отреагировали на вид этого флага примерно так же, как настоящие кракены отреагировали бы на кровь в воде, и лидирующий преследователь уже успел расчехлить своё погонное орудие. С его бака вырвался клуб серо-белого дыма, и тонкий фонтан брызг поднялся прямо перед галерой.