В лицо дул колючий ветер, вздымавший с земли заснеженную порошу. В отдалённом перекрестье улиц догорал дом.

Прощаясь у ворот казармы, Сергей крепко сжал Катино запястье и пообещал:

– Я тебя разыщу.

Наутро Сергей держал в руках бланк с нарядом и дрожащим от возмущения голосом говорил командиру колонны:

– Товарищ капитан, вы же говорили, что на передовую срочно нужны снаряды, а сами посылаете в Академию художеств!

– Иди, Медянов, – с нажимом в голосе сказал капитан, – не зли меня. Приказы начальства не обсуждаются. Задача ясна?

– Так точно, товарищ капитан!

После душной конторки командира колонны, насквозь пропитанной запахами табака и бензина, морозным воздухом ему захотелось закусить, как наливным яблочком, с хрустом лопающимся на зубах. От мысли о яблоках засосало под ложечкой, и Сергей впервые по-настоящему ощутил голод на уровне боли, когда внутренности скручиваются в тугой жгут, мешающий свободно дышать. Но по сравнению с горожанами шофёрам автобатальона было грех жаловаться. Задрав телогрейку, Сергей перестегнул ремень на последнюю дырочку, но ватные штаны всё равно висели мешком.

Всю дорогу до Академии художеств он злился, думая о том, что самое важное сейчас для города – это снаряды на передовой для прорыва блокады. Уже сейчас, в ноябре, люди умирают от голода, а впереди зима, после которой Ленинград может опустеть.

Блокада должна быть прорвана любой ценой.

Он затормозил на переходе, чтобы пропустить детей из детского сада. Они шли гуськом, держа друг друга за пальтишки. Закутанные в платки крест-накрест, малыши семенили через дорогу с трогательной сосредоточенностью, не отводя глаз от седой воспитательницы с флажком в руке. Нарисованная широкими мазками стрелка на стене указывала путь в бомбоубежище.

Сергей хорошо расслышал красивый голос женщины, со спокойной интонацией выговаривающий:

– Скорее, скорее детки, не забывайте смотреть под ноги. Вася, не дёргай Иру за пальто, она упадёт.

Когда последний ребёнок шагнул на тротуар, воспитательница коротко глянула в сторону Сергея, встретившись с ним глазами с невысказанным вопросом: как долго? Ответа на него он не знал и только крепче стиснул руль, страдая от невозможности прекратить войну сразу, немедленно, не сходя с этого места, пусть даже ценой своей жизни.

Проезжая по знакомым улицам, опутанным очередями близ магазинов, Сергей стал представлять себе первый день мира. Каким он будет? Наверное, весенним. Победа обязательно должна прийти весной, вместе с жёлтыми брызгами мать-и-мачехи и треском птиц на старых деревьях. Вместо аэростатов заграждения по небу полетят разноцветные воздушные шары, а дети будут не жаться друг к другу, спасаясь от страха, а смеяться и есть мороженое. А ещё он возьмёт Катю за руку и поведёт на набережную Невы к Медному всаднику. Она расплетёт свои смешные косички, и он увидит, как её волосы вьются на ветру.

Сейчас Медный всадник заколочен досками и завален мешками с песком, но День Победы царь Пётр должен встретить с открытым лицом, дабы убедиться, что его город выстоял и победил, а иначе и быть не может.

По дороге трижды проверяли путёвку, а в последний раз молодой солдатик так внимательно осматривал кузов, что Сергей едва удержался, чтобы не сказать ему что-нибудь насмешливое, как бывало в школе между мальчишками.

Нужный адрес располагался в глубине двора огромного знания Академии художеств, увенчанного статуей богини Минервы. По-военному укутанная в рогожу, Минерва взирала на копошащихся внизу людишек с каменным равнодушием власти над вечностью. Он улыбнулся, вспомнив, что в детстве называл эту статую «тётя на крыше».

Толкнувшись в несколько запертых дверей, Сергей наконец нашёл открытую и вошёл в просторное помещение. Первое, что он почувствовал, было ощущение пронзительного холода. Казалось, что мороз сочится из толщи стен, обволакивая тело ледяным компрессом. Заколоченные фанерой огромные арочные окна почти не давали света, но позволяли разглядеть груду ящиков у входа, небольшую муфельную печь в углу, видимо, давно забывшую о топливе, и широкие столы с лежащими на них инструментами. Но не холод главенствовал в этом вымороженном помещении, а тепло, которое излучали яркие мозаичные панно на стенах и рамах. Среди руин и блокадного мрака панно казались созданными из солнечных брызг, случайно упавших на мёрзлую землю. Отливая глянцем, всплески красок дробились, множились, распадались на мириады искр с тем, чтобы снова соединиться, образуя целое. Раскрыв глаза от изумления, Сергей застыл посреди помещения и пришёл в себя от лёгкого покашливания.

Он резко обернулся.

За одним из столов сидел сухонький старичок и красными от мороза руками выкладывал перед собой что-то волшебно-огненное, как вспышка пламени. Надвинутая на уши ушанка была ему явно велика, и он с досадой поправил её порывистым жестом.

– Вы ко мне, молодой человек?

Старичок с усилием поднял кувалду и стукнул по ярко-оранжевому плату смальты, похожему на расплавленную магму. Отколовшийся кусочек он положил на ладонь и внимательно рассмотрел.

– Наверно, к вам, – неуверенно сказал Сергей, заворожённый увиденным.

Старичок вскинул голову и с надеждой в голосе поинтересовался:

– Я надеюсь, вы насчёт керосина?

– Какого керосина?

– Ну как же! – заторопился старик. – Я просил Ленсовет выделить мне пятнадцать литров керосина. – Он перевёл взгляд на керосиновую лампу, словно бы ища у неё подтверждения. – Дело в том, что у меня здесь восемнадцать тысяч оттенков смальты. Вообразите, молодой человек, восемнадцать тысяч! И их очень трудно различить при свете коптилки. Правда, Ленсовет распорядился прекратить работы и эвакуироваться, но я ответил решительным отказом. – Зажав в кулаке осколок, старик сделал энергичный жест. – У меня важный правительственный заказ, и я должен его выполнить.

Сергею стало интересно. Он не удержался и спросил:

– Какой заказ? Если это не военная тайна, конечно.

– Никаких тайн, молодой человек! – От стужи в помещении старичок нахохлился, но тут же задиристо выпрямился. – Я делаю мозаику для Московского метро.

Сергей был поражён:

– Но ведь сейчас война!

– Ну и что? – Выйдя из-за стола, старик подошёл к наборному полотну с ликом Христа и ласково погладил нимб заскорузлыми пальцами. – Войны заканчиваются, а прекрасное остаётся навечно. Я вам больше скажу: созданное в трудные времена всегда несёт в себе большую глубину. Да, да, да, и не спорьте!

Ростом он едва доставал Сергею до плеча, и со спины его можно было принять за подростка. Но упрямый взгляд стальных глаз подсказывал, что старик – человек несгибаемой воли.

Сергей с уважением посмотрел на его натруженные руки, подумав, какой титанический труд они проделали за долгие годы. Он снова обвёл глазами сияющие смальтами картины. Они напоминали ему что-то очень знакомое и близкое с детства. В памяти пронёсся хоровод красок, отражающихся в зеркале тёмной воды.

– Я понял! – Догадка изумила Сергея. – Это вы делали мозаики в церкви Спаса-на-Крови. Той, что на месте гибели императора Александра Второго! Это могли сделать только вы!

Старик наклонил голову в полупоклоне:

– Так точно, я, ваш покорный слуга. И в Феодоровском Государевом соборе тоже мои мозаики. И в Марфо-Мариинской обители, и в Почаевской лавре, и в Кронштадтском соборе.

Перечисляя творения, он невольно улыбался, словно окликал по именам своих детей.

Представив себе махины соборов, украшенных чудными панно, Сергей восхитился. Он никогда не задумывался об их создателях, но эти соборы казались ему вечными.

Он искренне сказал:

– Я не воображал, что когда-нибудь познакомлюсь с человеком, сотворившим такое чудо.

– Положим, мозаики делал не один я. – Старик пожал плечами. – У меня были помощники. Это сейчас никого нет: кто на войну ушёл, а кто скончался от голода. Мозаикой начал заниматься ещё мой отец, а я, как видите, продолжил. Позвольте представиться: Владимир Александрович Фролов – мастер-мозаичист.