На лестнице она встретила соседку из квартиры напротив. Бывшая балерина куталась в тёплый платок, и её бледное лицо с голубоватыми тенями под глазами выглядело нарисованным на пожелтевшем пергаменте. Катя поздоровалась.

– Что, похудела? – с кашлем спросила балерина. Ответа она не ждала, а прислонившись к стене запрокинула голову вверх и засмеялась. – Всю жизнь я просидела на диете, и, спрашивается, зачем? Чтобы околеть от голода? Ирония судьбы, как любил говорить наш балетмейстер. Я слышала, что он уже умер.

Гремя помойным ведром, балерина пошла вниз, а Катя нетерпеливо застучала кулаком в дверь, потому что электричество подавали с перебоями и звонок не работал.

В квартиру ещё не пробрался ледяной холод, но уже ощущалась сырая мозглость спёртого воздуха. Тёмным коридором Катя прошла в кухню, откуда слышались голоса соседей. Тётя Женя топила плиту, Нина и Ваня рисовали, пристроив табуретку вместо столика. Вера и Егор Андреевич на работе, поняла Катя, а Кузовкина сидит за запертой дверью и строчит на швейной машинке.

– А твой-то приходил, – многозначительно сказала тётя Женя.

Большим кухонным ножом она строгала полено на растопку. Потрескивание щепок на миг напомнило Кате родной дом в Новинке и уютные осенние вечера, когда они с мамой топили печку, слушая завывание ветра за окном.

– Кто мой? – не поняла она.

– Да парень тот, шофёр, что ящики забирал. Посидел у нас во дворе на лавочке, поговорил с мальчишками и ушёл.

– Ушёл? И не сказал куда? – спросила Катя, не сумев скрыть отчаяние в голосе.

Тётя Жена поворошила кочергой в топке:

– Кому же он будет докладывать? Дело военное. Он с Генкой из шестой квартиры разговаривал. Хочешь – сбегай, спроси.

– Больно надо, подумаешь, – сказала Катя как можно беспечнее. – Тётя Женя, я тут вам кое-какие продукты подкопила в общий котёл – возьмите.

Отбросив кочергу, тётя Женя выпрямилась:

– Тебе самой, Катька, нормально питаться надо, но ради ребятишек возьму, – она кивнула головой на детей и понизила голос: – Ниночка всегда ела мало, а Ванюшка стал совсем прозрачным. Всё время есть просит. Ты думаешь, что они сейчас рисуют? Пойди погляди.

Катя подошла ближе. На тетрадных листах в клеточку дымились тарелки с супом и стояли чайные чашки. С большого блюда таращилась пучеглазая рыба с красной чешуёй и синим хвостом.

– Красиво, тётя Катя? – тоненько спросил Ваня, разукрашивая жёлтое яблоко.

– Очень. – Сглотнув ком в горле, Катя положила руку ему на макушку. – Я вам карамелек принесла.

– Правда?!

Когда Катя доставала из кармана две конфетки, то её рука дрогнула. Девушка подумала, что сразу после войны пойдёт в магазин и купит Ване и Нине огромный кулёк конфет и в придачу ещё пряников. Ленинградские дети заслуживают гору сластей.

«Не буду разыскивать Генку, – решила Катя, – мало ли зачем Сергей заглядывал. Может, просто шёл мимо. Двор общественный – сиди кто хочешь. И вообще, нечего в войну шуры-муры разводить».

Заглянув в комнату, она побежала в конторку к Егору Андреевичу, но по пути всё же осмотрела двор в поисках Генки. Само собой, специально его разыскивать она не станет, но если он попадётся на глаза, то почему бы мимоходом не спросить про Сергея? Мало ли, вдруг он по делу приходил?

Егор Андреевич сидел за столом и перебирал стопку заявок. Его широкие рабочие руки неловко держали листок бумаги за уголок, а сам Егор Андреевич щурился сквозь очки, силясь разобрать написанное.

– Катерина пришла! – На его губах расцвела улыбка, подчеркнувшая худобу лица. – Иди, милая, прочитай мне, что там написано. Больно мелко, ни буковки разобрать не могу.

Стесняясь проявить нежность, Катя положила руку на плечо Егора Андреевича и взяла записку.

– Пишут из четвёртой квартиры, – она нахмурилась, – просят выделить дополнительные талоны на хлеб для ребёнка. Мальчик тяжело болен, и ему нужно усиленное питание.

Обхватив голову двумя руками, Егор Андреевич испустил стон:

– Нет у меня дополнительных продуктовых карточек! И питания лишнего нет. Читай другую записку.

Он раскинул записки веером, и Катя наугад взяла следующую:

– В двадцатой квартире просят выделить досок на гроб для гражданки Евсеевой, поскольку у неё нет родственников.

Плечи Егора Андреевича тяжело ссутулились:

– Померла, значит, Ильинична. Царствие ей Небесное. Сам похороню.

Сложив пальцы щепотью, Егор Андреевич перекрестился, безмерно удивив этим жестом Катю.

Он словно бы понял ход её мыслей и грустно качнул головой:

– Что, думаешь, раз в начальниках при советской власти хожу, так, значит, и в Бога не верую? – Он вздохнул. – Может, и не верую, но в тяжёлую годину без Бога никак нельзя. Да и в последний путь человека без креста отправить не по-христиански, а старушка Ильинична очень верующей была.

Чтобы скрыть чувства, Егор Андреевич взял в руки заявки, но не читал. Сидел и смотрел на стену, по которой ползла тень от светомаскировки, а потом сказал:

– Умирать народ с голоду начал. Чую, скоро и за мной смерть придёт. Ну да я безносой не дамся, а то на кого народ брошу? На Веру, что ли? Так она хоть и грамотная, да совсем непрактичная. Ей в библиотеке самое место, а здесь надо норов иметь, иной раз ведь и кулаком приходится стукнуть.

Наступал вечер, и Кате пришла пора возвращаться.

– Я побегу, Егор Андреевич, мне на дежурство. – Ей хотелось сказать ему что-нибудь ласковое, но слова не шли, поэтому она просто чмокнула его в щеку, обросшую жёсткой щетиной.

Пересекая двор, Катя остановилась у скамейки и на минутку присела, зябко передёрнув плечами. Где-то вдали, в другом квартале надсадно выла сирена и гремели разрывы снарядов, наступала обычная ленинградская ночь, в которой многие не доживут до рассвета.

– Катя, привет! – Она обернулась на мальчишеский голос и встретилась глазами с Генкой. Тот смотрел на неё, не скрывая восхищения. – Везёт тебе, в МПВО взяли. Я тоже ходил, говорят – малолетка. Как зажигалки тушить, так взрослый, а воевать – так малолетка. – На его худом лице собирались старческие морщины, но голос звучал весело. – К тебе тут шофер приходил.

– Да? – Позабыв про сдержанность, Катя вспыхнула. – И что хотел?

– Не знаю, – Генка пожал плечами, – он не сказал. Сказал только, что живёт отсюда неподалёку. Через две улицы серый дом.

– Ну и пусть живёт. Мне до него дела нет.

Вскочив, Катя поправила медицинскую сумку и размашисто пошагала прочь, в мозглую блокадную тьму.

Проводив Катю, Егор Андреевич встал и, шаркая ногами, подошёл к шкафу, где лежал кусочек сухаря. Он ел его третий день, по крошкам бросая в кипяток. Пережжённая корочка придавала кипятку цвет настоящего чая, и можно было думать, что одновременно и попил, и поел.

От бессилия, что во вверенном ему хозяйстве начали умирать люди, Егору Андреевичу хотелось крушить кулаком стены. Была у него когда-то такая сила в руках, пока голод его крючком не согнул. Взять хотя бы Евсееву – на редкость крепенькая была старушка. Егор Андреевич вспомнил, как она въезжала в дом, дай Бог памяти, лет пятнадцать назад. На подводе, запряжённой сивой кобылой, плашмя лежал шкаф, на шкафу полосатый тюфяк, а на тюфяке сидела кругленькая женщина с фикусом в руках. Всем, кто встречался ей на пути, Евсеева кивала головой с таким усердием, что колыхались листья фикуса, и сообщала, что её зовут Полина Ильинична.