Как ноет спина… Еще бы! Я лежал не двигаясь целую уйму времени. Правила поведения предписывали двигаться как можно меньше. Эти подонки так заботятся о моем здоровье, что постараются загнать меня в гроб с помощью гиподинамии. И ничего не поделаешь. В пенале десять на три — я, естественно, имею в виду футы — не очень-то разгуляешься. Правда, я ухитряюсь трижды в день делать жалкое подобие разминки, но кто бы знал, каких ухищрений и неприятностей это стоит. Особенно поначалу, а потом хранители смирились с моей прытью и, подозреваю, даже зауважали меня.

Для начала следует облегчиться. Поднимаюсь и со вкусом отливаю. Струя бьет в писсуар с грохотом маленького водопада, вызывая приятное чувство реванша за тот невольный испуг, что я испытал, когда зрачок сканера вспыхнул на мой нечаянный свист. Тут он бессилен. Естественный процесс ненаказуем, его не подведешь ни под какое нарушение.

Теперь можно подвигаться. Я направляюсь к двери, дойдя до нее, поворачиваю и дефилирую в обратном направлении. Эту операцию я проделываю, верно, раз пятьдесят, пока не запыхиваюсь. Тогда я ложусь на пол и начинаю отжиматься. После тринадцатого раза руки подгибаются и нос осуществляет смачную стыковку с полом. Стыковка жесткая, но в меру, случалось и хуже. Тринадцать — это совсем неплохо. В предыдущий раз меня хватило лишь на одиннадцать, а перед этим и того меньше — на десять. Хотя, надо с огорчением признать, когда я вселился в эту убогую квартирку, я мог отжаться по крайней мере раз восемьдесят. Это слегка огорчает меня, но я рад, что могу рассчитывать хотя бы на тринадцать. Могло быть и хуже.

Едва подумав об этом, я ощущаю, что мои губы расползаются в невольной улыбке. Философия идиота, стоящего у плахи и уверяющего себя, что могло быть и хуже.

А ну-ка, еще один заход!

На этот раз меня хватает на семь. Всего двадцать. Я перевыполняю дневную норму и могу рассчитывать на поощрение. В качестве такового я избавляю себя от нудных приседаний, после которых сердце начинает прыгать в неистовой пляске, а взамен решаю совершить дополнительную прогулку. Перед тем как отправиться в путь, я пью воду и ополаскиваю горячее лицо. Итак, двинулись — дорога от дома к реке.

Я ходил по ней так часто, что не сумею даже приблизительно сказать сколько. Почти каждый день на протяжении почти десяти лет я ходил на реку купаться. Я очень люблю плавать. Мне нравится то освежающее легкое чувство, когда погружаешься в воду. Я ходил плавать каждый день, а в нерабочие дни — еще и утром. Когда приходилось отлучаться из дома, я скучал по реке, мелкой, с висящей прозеленью водорослей. И теперь, когда моей отлучке конца не видно, я тоскую по ней. А вижу ее наяву, вижу во сне. Пожалуй, это самое яркое воспоминание, оставшееся у меня. Впрочем, была еще Стелла, но ее лицо подернуто ярко-оранжевым протуберанцем — отсветом от гибельной вспышки.

Я делаю первый шаг — ступенька, еще одна. Ноги ступают по ровной поверхности пола, но ступают так, словно я иду вниз по лестнице. Эта лестница каменная, скользкая и окаймлена по бокам небольшими бордюрчиками. Последняя ступенька должна быть с выбоиной — видно, кто-то из прохожих сбросил на нее с усталых плеч тяжелую ношу, а может, какой-нибудь сорванец из озорства стукнул по ней железным прутом. Я знаю об этой выбоине, но время от времени забываюсь и оступаюсь, припадая на левую ногу. В такие мгновения я всегда испытываю желание улыбнуться собственной забывчивости. Я улыбаюсь и двигаюсь дальше, на улицу.

Да, здесь шумно. Не то что в моем сером жилище. Катят энергомобили, спешат по своим, одним им известным делам прохожие. Некоторых я знаю, и они знают меня. Мы улыбаемся друг другу, а порой здороваемся за руку. Хлебная лавка Томмита на углу. Здесь всегда пахнет свежей выпечкой. От этого запаха у меня сразу же текут слюнки. Прохожу мимо, дабы не впасть в искушение, прохожу столь поспешно, что даже забываю поздороваться с Томмитом — седым крепким стариком. Он с недоумением смотрит мне вслед. Глаза его отливают серым бесцветьем.

Переулок невелик: три дома по одну сторону, четыре — по другую. В одном из них живет Лейон Бунс, мой хороший знакомый. Иногда мы ходили с ним на реку вместе. Я колеблюсь, размышляя, не зайти ли за Лейоном. Пожалуй, не стоит. Он вряд ли обрадуется, увидев меня после всего, что писали газеты. Чего доброго, он даже вызовет с перепугу хранителей.

Прохожу мимо и сворачиваю на тропинку, вьющуюся между кустов. Здесь настоящий лес — он совсем небольшой, но это не умаляет его достоинств.

В лесу растут несколько дубов, березки и мутировавший клен. Еще много кустов, в том числе и несколько сиреневых. Когда приходит пора цветения, от их аромата голова идет кругом. Да и во все другие дни прогулка по лесу доставляет мне огромное удовольствие. Здесь вкусно дышится и пахнет жизнью. Здесь не было, то есть нет ни единого кусочка серого пластика. Лишь живая, дрожащая под ветерком зелень. Я хотел бы задержаться здесь, но пенал слишком узок, чтобы можно было остановиться хотя бы на полшага. Я должен идти. И я двигаюсь дальше — к обрыву, под которым плещется река. Весело гикнув — естественно про себя, я скатываюсь вниз и подбегаю к воде. Моя рука открывает кран, выпуская струйку на свободу. Она серая, но, вознесенная волей моего воображения в поток, раскрашивается яркими живыми тонами. По поверхности скользит редкая рябь. Тихое, едва приметное течение несет вдоль берега хворостинки, бумажки и одну-единственную, гордо задравшую желтый разлохматившийся хвост стружку. Где-то вода смыла с берега земляную взвесь, и та медленно струится коричневой змейкой, покуда не оседает на дно.

Раз, два! Скидываю рубашку и брюки двумя быстрыми уверенными движениями и бросаюсь в воду. Переливающаяся серебром поверхность бурлит под шлепками ладоней. Они звучат сочно, дерзко и не боятся нарушить серую стерильную тишину — бум, бум! Глотнув воздуха, ухожу под воду и плыву так некоторое время, ощущая, как стучат молоточки в ушах. Там тоже тишина, но совсем иная — живая, умиротворяющая, под конец — давящая. Выдавив из легких остатки воздуха, взлетаю к поверхности и утопаю в солнечных лучах. Желтых, ослепляющих, переливающихся сквозь пленку струящейся с волос по лицу воды. Я сплевываю эту воду, не очень чистую, но такую сладкую на вкус, и со смехом расшвыриваю ее пригоршнями, вздымая каскады рассыпающихся капель. Еще несколько гребков, и рука мягко вонзается в придонный ил. Я быстро выдергиваю ее и по привычке нюхаю. От руки пахнет чуть приторной гнилью, ил оплывает по коже жирными разводами, словно диковинное шоколадное масло. Он источает аромат жизни, и мне смертельно хочется лизнуть его. Блаженно закрыв глаза, я вытягиваю язык к поднесенной к губам ладони.

— Ты что, спятил?

Река исчезает. Исчезает вместе с солнцем и запахом ила. Передо мной на фоне дверного проема стоит хранитель. На здоровенной серой роже его играет отвратительная ухмылка. Ах, как мне хочется въехать ему по мерзким мордасам! Но хранитель, верно, раз в десять сильнее меня, хотя и не подозревает об этом. И еще он побаивается меня, и я знаю почему.

— Бонуэр? — Он спрашивает не потому, что не знает, а потому, что так положено.

— Так точно! — Руки привычным движением падают вниз, ладонями к бедрам. Закостенелый в молчании язык немного коряво, но в общем верно рапортует: — Дип Бонуэр, заключенный Н-214!

— На выход!

Скрывая удивление, послушно шагаю вперед. Настоящее исчезает, обращаясь в прошлое. Я еще не подозреваю, вернее, не подозревал, что через несколько мгновений мне предстоит увидеть солнце.