Он не сдвинулся с места.

— Как я могу знать?

Она засмеялась.

— Садись и поцелуй меня, — настойчиво повторила русалка. — Я так давно не целовалась с мужчиной. — Она провела пальцем по блестящим синеватым губам. — Ну же. Ты такой теплый, такой… живой. — Ее дыхание сбилось, стало чаще. — Пожалуйста.

Шадрен нутром чуял опасность, часть разума, не одурманенная ее голосом, ее запахом, еще сопротивлялась и велела ему бежать. Но близость с Идрис была воспоминанием, распростертая под ним Морвена — всего лишь сном, и он понял, как жаждет воссоединиться с кем-то в страстной пляске двух тел и хоть на миг позабыть о своих печалях. О необходимости выбора. О необходимости умереть. Его руки легли на плечи русалки и словно срослись с ними, соединились их губы и сплелись языки. У него во рту было жарко и сухо, но русалка быстро восполнила недостаток влаги и привнесла в поцелуй соленую прохладу морских волн.

Их обоих накрыла огромная тень крыльев. Русалка вскрикнула, разорвав объятья и подавшись назад, обхватила руками голову, защищаясь от нападения. Две белые вороны кружили над ними, по очереди устремляясь вниз и раня русалку острыми клювами. Вскоре она начала молить о прощении, соскользнула с горки камней и поползла прочь, шлепая хвостом. Птицы сопровождали ее некоторое время, пока кровавый след не стал достаточно широким, а затем вернулись к Шадрену.

Ему снова довелось наблюдать чудесное превращение. Вороньи тела начали вытягиваться, утрачивая оперение, две пары крыльев увеличились в размерах и ярко вспыхнули за спиной, на миг озарив все белым светом, а затем свернулись вокруг тонких фигур наподобие плащей. Месяц раскачивался, и луч света скользил по лицам незнакомок. Они казались немного старше Морты, а отличительной особенностью девушек-птиц были белые, как хлопок, локоны. Одна предпочитала заплетать их в косу, у второй волосы свободно свисали до самых коленей.

— До чего мы опустились, — произнесла девушка с распущенными волосами. Шадрен поежился от звука этого голоса, резкого и холодного. — Разыскиваем человека.

— Все в порядке, Нона, — сказала вторая.

Та порывисто развернулась к ней.

— Разве я позволила тебе назвать мое имя?

— Он живет вместе с матерью, — начала оправдываться вторая, но под пронизывающим взглядом Ноны она побледнела и опустила глаза. — Прости меня, я не должна была…

Нона молчала, стиснув губы.

— Тебе не следует выходить наружу, — опять заговорила девушка с косой, обращаясь на сей раз к Шадрену.

Он пожал плечами. Наверное, вороны спасли его, почти заклевав русалку до смерти. Экзалтор не представлял, что она могла с ним сделать — забрать его жизненную силу или что-то в этом роде, — и не хотел об этом думать.

— Почему? — спросил он. — Я что, в заключении?

— Если ты так говоришь, — покорно ответила девушка.

— Ты человек, — бросила Нона. — Сам знаешь, что это значит здесь, в Альдолисе. Ты еда. Источник крови, свежего мяса, живой энергии. Способ удовлетворения. Способ выжить. — И поэтому, — она склонила голову набок, как птица, в которую могла обращаться, — ты не должен делать и шагу из дворца.

— Не проще ли оставить его в покое? — послышалось сверху.

Нона развернулась, мгновенно напрягшись, вторая девушка последовала примеру сестры, но ее движения были более спокойными и плавными. Морта расположилась на обломке стены, свесив ноги, и бесцеремонно разглядывала свою кровную родню: ледяное сердце и нетерпимость к смертным досталось Ноне в наследство от отца, а вот Децима была доброй и кроткой, как мать.

— Не вмешивайся, — процедила Нона.

— Ну что ты, — Морта спрыгнула вниз, приземлившись на согнутые ноги, — я и помыслить не могла о том, чтобы тебе перечить. Я только хотела напомнить вам, мои пробирочные сестрички, что этот человек — не раб. Моя мать тоже была королевой, разве нет? — Ее улыбка сверкнула и погасла во тьме. — Вот только у меня нет его глаз, — с сожалением добавила она.

Нона шагнула к сестре, простерла руку — и ее пальцы мягко сомкнулись на горле Морты. Шадрен вгляделся в лицо Ноны и поразился выражению ее глаз — льдисто-голубых, без единой искорки тепла. Он не мог ничего сделать, как и в случае с русалкой, с той лишь разницей, что он действительно хотел защитить Морту.

Децима переводила взгляд с одной сестры на другую, не зная, чью сторону принять. Морте нравилось нарушать правила, говорить то, чего не следовало, мутить воду, но все-таки в них текла одна кровь — даже если Морта была живорожденной.

— Охотник — не мой отец, — сказала Нона. — Тебе это известно не хуже меня.

— Жаль, что и не мой, — прошептала Морта.

— Еще одно слово… — Но вместо того чтобы сжать пальцы, придав значимости своей угрозе, Нона отпустила горло сестры и скрестила на груди руки.

— И что тогда? Ты скажешь маме? — Морта хрипло рассмеялась, но в ее голосе не прозвучало ни капельки веселья: это был завистливый, злобный смех. — Конечно, она примет меры. Ты же ее любимица. По чистой случайности, в силу какой-то малозначимой детали…

Нона молчала, продолжая сверлить взглядом непокорную родственницу. Децима раскрыла рот, чтобы сказать что-то, как-то разрядить обстановку, но не нашла нужных слов. Вместе с кротостью и добрым нравом она переняла и материнскую нерешительность.

Морта отвернулась, подпрыгнула выше, чем это казалось возможным, и уцепилась за неровный край стены. Подтянулась на руках, перебросила ногу, другую. Ее кожа отсвечивала в мутном свете луны. Может, она выбирала пестрые одежды именно потому, что была обделена материнской лаской? Чтобы ее заметили? Учли в своих планах?

— Мне все равно, — произнесла она, сидя к ним спиной. — Делайте с ним что хотите.

Черные крылья подняли ее в воздух. Какое-то время было тихо, как будто девушки-птицы и человек одновременно погрузились в глубокие раздумья, которые не хотели прерывать. Потом Децима произнесла, нарушая молчание:

— Пойдем, человек. Мы проведем тебя домой.

Они сопровождали его в виде птиц. Одна сестра летела впереди, вторая — судя по всему, Децима — парила над головой Шадрена. Насколько мог судить экзалтор, так как они не приближались к нему слишком близко, в вороньем облике сестры были в полтора раза больше Морты, не отличавшейся по размерам от обычной птицы. Рядом с ними она должна была чувствовать себя крошечной и неприметной. Путь оказался долгим: Шадрен и не подозревал, что забрел так далеко. Экзалтор вскинул глаза и сразу же опустил их — ему еще не удавалось охватить взглядом массивное нагромождение башен, называемое здесь дворцом; они вздымались и вздымались, пока ему не надоедало смотреть. Они зашли не с главного входа, а откуда-то сбоку — острую арку, к которой подвели его сестры, украшал венец из сухих цветов, блеклых и безжизненных, как и все вокруг. Вороны улетели, не утруждая себя прощанием, а Шадрену, по всей видимости, следовало войти внутрь.

Поднявшись по лестнице, его взору открылся длинный зал с высоким потолком. Слабые лучи проникали сквозь узкие окна, но их явно недоставало, чтобы осветить помещение хотя бы на четверть. По обеим сторонам зала тянулись ряды ниш, у противоположной стены что-то взблескивало серебром, когда туда падал редкий рассеянный свет. Изображения Богини нередко украшались дорогими металлами и инкрустировались самоцветами, поэтому Шадрен подумал, что там располагается алтарь. Он не осмелился позвать Морвену и услышать многократное эхо своего голоса — и так было понятно, что ведьмы здесь нет. Экзалтор решил подождать, когда краем глаза уловил движение.

Он автоматически забросил руку за спину в поисках ружья, которого там не оказалось. Когда он его потерял? Когда он лишился всех тех вещей, что определяли его сущность? Шадрен тяжело сглотнул. Затрещала натянутая до предела веревка, одна из нитей треснула с громким хлопком, в левой нише в петле качнулся висельник. От него ничем не пахло, приговор был приведен в исполнение совсем недавно, и экзалтор, повинуясь какому-то внезапному порыву, вгляделся покойнику в лицо, а затем в ужасе отпрянул. Шадрен узнал его сразу, сомнений не оставалось: на правой ладони темнел порез от лезвия-пера. Шелест одежд и медленные шаги потревожили тишину, и экзалтор оглянулся, еще не оправившись от потрясения. До него постепенно доходил смысл случившегося.