Внешне непохожий на русскую обитель на Святой Горе, Иоанно-Богословский монастырь в духовной жизни стал подобием Свято-Пантелеимоновского. Византийский стиль, не господствующий, но очевидный, очень много мощей со Святой Горы, особенное молитвенное почитание Божьей Матери… Разве что холодно было, помню, не по-афонски: крещенские морозы, ледяной ветер. Из окон дома отца наместника открывался вид на заснеженные рязанские просторы.

– Приплывали морем эмигранты на Святую Гору, – вспомнил далекое прошлое архимандрит Авель. – Помню графа Шереметева на яхте. Отнесся к нам, монахам из Союза, более чем высокомерно, я бы сказал, поначалу даже с презрением: понаехали, мол, коммунисты в русский монастырь. Приняли его несмотря ни на что радушно. Библиотеку показали. Библиотека большая в Свято-Пантелеимоновском, ветхозаветные древности имеются. В трапезную пригласили, там читали за обедом жития святых по-русски. Когда его провожали, на монастырской пристани граф неожиданно встал на колени и … руки мне стал целовать. Да как целовал-то и как плакал! Чуть не навзрыд: «Я здесь на родине своих предков». Вот тут я почувствовал, как велика Россия! Русские разговоры, обычаи, простота. Дух русский велик.

Доафонская жизнь архимандрита Авеля в чем-то самом существенном очень похожа на жизненный путь отца Ипполита. Да, жили так, сказать по правде, далеко не все. Но, может, потому они и любили, и понимали друг друга, что крест служения Богу и ближнему был для них обоих одинаково желанным.

– Я тогда иподьяконствовал в Рязани у старца-архиепископа Димитрия (Градусова, в великой схиме – Лазаря), – рассказал историю своей юности отец Авель. – За четыре километра в церковь пешком ходил. Родители мои умерли в 1943 году. Мне тогда было 16 лет. А владыка Димитрий меня как будто усыновил… Шла война. Одно горе кругом. Того убили, этот без вести пропал. Смерть стучалась в каждый дом, и я не стал никого тревожить своей бедой. А у меня оставалось два младших брата и две сестры, самому маленькому – три годика. Помню, как тогда в храме владыка взял меня за подбородок: «Ты чего же, ангел мой, не говоришь, что Господь твоего папочку-то взял?» У меня слезы так и покатились по лицу. А он: «Не плачь, ты радуйся. У кого Бог берет, тому Сам заменяет. Теперь тебе Бог и отец, и мать. Ты самый счастливый человек». Я и утешался этим. В 18 лет владыка меня постриг в монахи и рукоположил в сан. Он меня очень любил. Но не только ко мне он так хорошо относился. Его секретарем стал мой друг иеромонах Никодим (Ротов), как и я, рязанец, а я тогда уже на приходе служил… И однажды владыка Димитрий нам с ним нечто особенное приоткрыл: «Не думайте, что вы случайно познакомились. Вас Царица Небесная избрала и соединила, а мне вас препоручила». Так мы и росли под его крылом. Я просился у него в Киев съездить, владыка мне отвечал: «Ангел мой, сиди дома, сиди дома, будет тебе и Киев, будет тебе и Афон…» Он все предсказал, что потом сбылось. Отцу Никодиму владыка благословил учиться в духовной академии, а мне прямо-таки запретил, хоть я и очень желал: «Владыка, так мне хочется о Боге больше знать…» – «Тебе нет благословения Божьего и моего благоволения на это нет». И добавил: «Ангел мой, придет время, к тебе академики будут приезжать за советом, и Господь превознесет тебя так, что твои собратья будут тебе завидовать… Знаешь что, – и он кивнул в сторону отца Никодима, – у него будет такое послушание, трудное и ответственное, что ему некогда будет помолиться за себя. А ты молись, молись за него, как за самого себя, больше, чем за себя! А ты, – он посмотрел на отца Никодима, – ты береги Авеля, как зеницу ока! Потому что в нем – вся твоя сила».

…Хрущев грозился «показать по телевизору последнего попа». Отец Авель в это время служил в Ярославской епархии. В областной газете о нем опубликовали статью на весь разворот: «Шарлатан ХХ века». Мол, безбожник и аморальный. Временно управлявший епархией тяжелобольной владыка Исайя (Ковалев) воспринял эту циничную клевету со слезами. «Владыка, а что же вы плачете?» – спросил отец Авель. «Вот, почитай» – «Что, смертный приговор? Я не боюсь. Вы, ради Бога, только не сопротивляйтесь им. Вы больной человек, выбросят вас на улицу, куда вы пойдете? А меня отпустите с Богом домой в Рязань» – «Но тебе же после этого нигде не дадут служить. Работать тоже не дадут» – «Я знаю. Но я воспитал двоих братьев и двух сестер. Уж они мне с голоду умереть не дадут. Совесть у них есть, каждый мне в день по куску хлеба даст, на завтрак, на обед, на ужин – я и проживу. А четвертый кусок-то всегда найдется кому отдать, такому же нищему, как и я».

Отец Авель уже удостоился «боевого крещения». В 1950 году, еще при Сталине, ему предписали покинуть Рязань в 24 часа…

– Они надеялись, что я озлобился на советскую власть и вот-вот примкну к «врагам рабочего класса». Но я все воспринимал как волю Божью. Всегда жил счастливым человеком и никому не завидовал. А когда мне все-таки разрешили входить в алтарь, это была несказанная, величайшая радость! Тяжело было не служить. Мне советовали публично отречься от Бога, чтобы устроиться на работу. Я отвечал, что никогда не отрекусь от Того, Кого я любил и люблю.

Когда отец Авель исповедовал перед безбожниками свою веру, архимандрит Никодим по Божьей милости стал владыкой, он занял пост председателя Отдела внешних церковных сношений. Его возможности на далеких широтах земного шара промыслительно оказались весьма велики.

– Мы наконец-то встретились, – поделился нахлынувшим чувством братской любви архимандрит Авель, – и, конечно, обрадовались друг другу. Вспомнили, как еще мальчишками мечтали найти духоносного старца, который нас пострижет в монахи; представляли себе, как выкопаем в земле пещеру – подальше от суеты – и будем в ней жить, чтобы никто не знал. Господь все дал, что хотели!

…Близилась полночь. «Старец, а старец», – позвал отца Авеля его друг (старцем часто его называл владыка Димитрий). «Чего ты?» – «А знаешь, я только что на Афоне был». – «Заснул, что ли?» – «Нет, наяву. Недавно вернулся».

И он рассказал, как ехал из Иерусалима в СССР через Грецию, как на афонской пристани Дафни встретился с благодатным старцем, игуменом монастыря Илианом, как узнал от него, что Свято-Пантелеимоновский вымирает, что самому «молодому» насельнику – семьдесят, а другим – под сто, и они лежат недвижимы… А греки ждут, когда все русские перемрут, чтобы взять монастырь в свои руки.

– Владыка Никодим обо всем доложил Патриарху и Синоду и активно начал собирать пополнение, – вспоминал подробности той эпохи наместник Иоанно-Богословского монастыря. – Предложил и мне уехать на Святую Гору. Нашлись люди, которые стали меня отговаривать. Я ответил так: «Если б рая не было, я, может быть, и не поехал бы с уже насиженного места. Но знаю, что рай есть, и что его не купишь, также по наследству он не перейдет. Рай мне Матерь Божия дает. Так как же я Ей откажу, если Она призывает: «Иди ко Мне и потрудись в Моем саду». Отвечу, что ли: «Не хочу, мне дома хорошо…»

Десять лет, с 1960 года, я ожидал визу! Свои проверяли на «благонадежность», как бы я там чего лишнего не сказал про то, как мы здесь живем, о «свободе Церкви в Советском Союзе». Греки опасались, что к ним коммунистов пришлют. Вот и исследовали с двух сторон. Я начал служить в кафедральном соборе в Рязани, потом стал его настоятелем.

Десять лет…

С небольшого парома «Достойно есть», который переправляет паломников из приграничного Уранополиса на Святую Гору, открывается южный берег Афона. На этом берегу над морем возвышается Свято-Пантелеимоновский монастырь, пятая или шестая пристань… Арсана – морские ворота обители. Глядя с палубы корабля на этот неземной берег, всем сердцем начинаешь чувствовать: Афон таким и был тысячелетие назад. Тот же горный ландшафт, блики солнца на море, византийские стены, башни, кресты… Для того, кто хоть раз побывал на Афоне, он навсегда остается образом рая на грешной планете, чем-то совсем особенным, вне общепринятого времени земли.