Тут у нас два затруднения.

Во-первых, получается, что мы заранее возлагаем на любого человека нравственное обязательство быть правдивым – еще до того, как он что-либо провозгласил. «Ты должен быть правдивым и последовательным» – требование, которое само по себе повисает в воздухе. Почему должен-то? А вот такой умный политолог, как Макиавелли, объясняет, что для политика всегда быть правдивым невозможно: напротив, в интересах государства он должен говорить одно, а делать другое.

Во-вторых, представим себе, что некий экстремист перед лицом своих товарищей торжественно пообещал взорвать себя в теракте. Но потом передумал и решил жить долго и счастливо, бросил своих товарищей, уехал в далекую страну и зажил там мирно и спокойно. Будут ли правы его товарищи, предъявляя к нему нравственные упреки? Ведь он определенно нарушил взятые на себя обязательства! Очевидно, нет. И к этому, и к любому другому случаю мы неизбежно прилагаем какие-то внешние критерии, какой-то объективный моральный закон, согласно которому оцениваем, какие обязательства надо соблюдать, а какие – нарушить.

Нравственность может носить эмоциональный характер. Например, наше нравственное чувство возмущают проявления подлости и жестокости. Никакой объективный закон для этого не нужен.

Для возмущения – не нужен. Точно так же расист может возмущаться, например, межрасовым браком. Его возмущение будет глубоким и искренним, но мы вряд ли его разделим и вряд ли решим, что оно нас к чему-то обязывает. Точно так же мое или ваше эмоциональное возмущение чем бы то ни было ни к чему не обязывает других людей. В утверждении «я испытываю такие-то чувства, и поэтому ты должен» нет никакой логики.

Эстетический аргумент обращается к нашему опыту красоты в мире.

Мы все – и верующие, и атеисты – переживаем чувство красоты, то, что называется эстетическим опытом. Яростный атеист Кристофер Хитченс, например, говорит: «Если вы потратите немного времени на то, чтобы рассмотреть поразительные фотографии, сделанные космическим телескопом Hubble, вы увидите вещи намного более таинственные, прекрасные и повергающие в трепет… чем любые религиозные истории о "творении" или "конце света"».

Другой известный атеист, английский писатель-фантаст Терри Пратчетт, чувствуя приближение смерти, писал: «Когда на горизонте замаячит конец игры, я хочу умереть, сидя в кресле, в моем собственном саду, с бокалом бренди в руке, с Томасом Таллисом в айподе, потому что музыка Томаса способна приблизить к раю даже атеиста».

У нас всех есть опыт переживания красоты – великолепия осеннего леса или (как у Пратчетта) красоты великой музыки. Более того, мы способны переживать красоту как ценность: великие картины прячут за пуленепробиваемое стекло, чтобы сохранить их от воров и вандалов, а некоторые местности объявляют заповедниками, чтобы сохранить их первозданное великолепие. Эта красота ставит перед нами определенный вопрос. Отражает ли наш опыт красоты некую реальность, которая существует в мироздании до нас, и которую мы просто – с благоговением и благодарностью – осознаем? Или красота – это только иллюзия, чисто субъективное переживание, которому не соответствует ничто за пределами нашего сознания?

Конечно, все мы способны переживать чувство красоты. Но как это доказывает бытие Бога?

Двумя путями. Их называют объективным и субъективным эстетическими аргументами. Субъективный эстетический аргумент обращается к нашей способности переживать красоту, объективный – к реальности красоты во вселенной.

Объективный эстетический аргумент

Рассмотрим сначала объективный эстетический аргумент. Тот же Хитченс призывает нас обратить внимание на то, что вселенная прекрасна. Мы воспринимаем красоту как некое объективное свойство мироздания. Даже атеист описывает звезды и галактики как «таинственные, прекрасные и повергающие в трепет». Даже он говорит так, как будто красота – это объективное свойство мироздания, которое мы признаем; не нечто, что мы привносим от себя, но то, что реально присутствует в мире.

Но откуда в мире может быть красота? Вселенная без Бога, вселенная, в которой нет ничего, кроме материи, бесконечно вращающейся по неизменным законам, не может породить красоты, потому что у безличной материи не может быть эстетических предпочтений. Такие предпочтения могут быть только у Личности, Художника и Строителя всего.

Приняв атеистическую картину мира, мы были бы вынуждены принять, что в мироздании как таковом нет ни величия, ни красоты, ни смысла, ни цели; всё это – не более чем наши оценки и субъективные переживания. Правильны ли это оценки? Это бессмысленный вопрос, как бессмысленно само мироздание. Бессмысленно спрашивать, правильно ли вы понимаете текст, если это и не текст вовсе, а случайная россыпь точек. Бессмысленно задаваться вопросом, смогли ли вы по достоинству оценить красоту звездного неба, если в звездах просто нет никакой красоты, которую можно было бы оценивать.

Но если вы признаете во Вселенной подлинную, объективную красоту, вы тем самым признаете некий стоящий за ней творящий разум, который предпочитает красоту, а не уродство.

Еще язычник Платон в диалоге «Тимей» говорит о том, что космос – прекраснейшая из возникших вещей, а его Устроитель – наилучшая из причин.

Субъективный эстетический аргумент

Этот вариант эстетического аргумента обращается к нашей способности переживать и ценить красоту. В материалистической картине мира все наши способности – не только телесные, но и те, что мы относим к духовной составляющей нашей личности, – есть плод эволюции, то есть процесса, в ходе которого качества, полезные с точки зрения продвижения генов, закреплялись, а неполезные отсеивались.

Можно приискать эволюционное объяснение тому, что, например, лица противоположного пола кажутся нам красивыми (гены хотят продвинуть себя), или что вид накрытого стола радует глаз (эволюция велит нам хорошо питаться). Но это может как-то объяснить только очень узкий сегмент нашего эстетического опыта. Далекие галактики, ниагарский водопад или осенний лес несъедобны и вряд ли сексуальны; отыскать эволюционный смысл в нашей способности ценить их едва ли возможно. Есть гораздо более простое объяснение: эта способность видеть и ценить красоту вложена в нас нашим Создателем.

Ваши рассуждения будут хороши и основательны, если вы сумеете дать объективное определение красоты.

В этом нет необходимости, потому что мы исходим из общего для нас, верующих и атеистов, эстетического опыта.

Но у людей разные представления о красоте! Представители некоторых культур (или даже субкультур) могут так «красиво» нарядиться и накраситься, что непривычный человек испугается…

Чья-то эстетическая неразвитость не отменяет того, что люди эстетически развитые способны воспринимать красоту и видеть ее в одном и том же. Бах – великий композитор: это могут воспринять как верующие, так и атеисты. Кому-то, возможно, Бах покажется скучным, ему будут гораздо интереснее песенки-однодневки. Но это никак не отменяет опыта других людей, которые, независимо от их веры или неверия, способны оценить музыку Баха.

Точно так же встречаются грубые люди, неспособные оценить красоту природы; но их эстетическая неразвитость никак не ставит под вопрос опыт тех, кто может наслаждаться этой красотой.

В мире также много уродства. Не должны ли мы сделать из этого вывод, что предполагаемый Создатель мира любит уродство?

Уродство не обладает самостоятельным бытием, оно существует только на фоне красоты. Это порча, нехватка, умаление. Мы можем сказать, что вандал «изуродовал» картину, или раны «изуродовали» человека, или плохая постановка «изуродовала» пьесу – только при условии, что существует правильный, «неизуродованный», первозданный образ картины, человека или пьесы. «Уродство» – это когда что-то пошло не так, сломалось, испортилось. Как и зло вообще, уродство несубстанционально, это дыра, порча, как прореха в штанах или дупло в зубе. Это не что-то созданное, а порча в созданном. С христианской точки зрения это результат греха, но и в любой другой картине мира уродство – это что-то вторичное. Это нехватка красоты там, где она должна быть, как тьма – это нехватка света. Поэтому уродство, в отличие от красоты, ничего не доказывает.