«Варвара, сейчас же прекрати истерику! – в голосе мамы, до этого такой спокойной, неожиданно громыхнуло железо. – А что я должна была делать? Сидеть дома, чай пить? Или петь тебе колыбельную? Там люди погибали, и пусть мы ничем не могли им помочь, но мы хотя бы были рядом, сострадали и молились о спасении!»

Ничего не понимавшая Лариса только смотрела на нас недоумевающим взглядом – в те годы трагическая гибель линкора «Новороссийск» в бухте Севастополя для большинства населения страны оставалась тайной. Впрочем, никто, кроме тех, кто были свидетелями или участниками тех страшных событий, особенно и не старался эту тайну раскрыть – так мне тогда казалось. Лариске я, конечно, рассказала про взрыв трофейного линкора, про гибель шестисот матросов, вернувшихся из учебного плавания, и тех, кто пытался их спасти, а также про официальную версию о том, что корабль подорвался на мине. Обо всем остальном, что знала, я умолчала: все-таки, я дочь офицера.

Но и того, что я рассказала, оказалось достаточно, чтобы подружка окончательно уверовала в мою необыкновенную способность предчувствовать несчастье. Лариска простодушно объяснила эту свою уверенность тем, что в младенческом возрасте я оказалась в эпицентре людского горя, и потому теперь способна почувствовать его приближение. А когда я попыталась ее разубедить и сказала, что тогда, по ее логике, все маленькие дети, пережившие войну, должны обладать такими способностями, Лариска возразила: «Варька, ну как ты не понимаешь, что в войну страдания были везде! А тогда, в Севастополе, кругом был мир, а там, на этом Госпитальном спуске, была черная дыра горя!» В общем, я поняла, что спорить с ней безполезно, и вопрос о моей «сверхчувствительности» так и остался открытым.

Точку в нашем споре Лариса поставила для себя лет десять спустя, уже после Чернобыля. В тот год они с Павлом хотели поехать на майские праздники в Киев, но отпуск мужу не дали, и тогда Лариска решила взять с собой младшую сестру – билеты были куплены, и номер в гостинице заказан. И вот накануне праздников она приехала в Энск, чтобы вместе с Аллочкой отправиться в Киев, а я как раз гостила у бабушки Лены – у меня накопились неделя отгулов. Да и мама настояла на той поездке в Энск, потому что Даня в то время был в командировке, и я маялась от тоски по мужу, тогда еще горячо любимому.

Про аварию на атомной станции я в то время уже знала – отец слушал «голоса», как он выражался, «по работе», и так же, «по работе» отца, я примерно представляла себе, что такое авария на ядерном реакторе. Папин друг служил на атомной подлодке, и он как-то рассказывал про течь первого контура охлаждения реактора, из-за чего лодка не могла всплыть после погружения. И весь экипаж бы погиб, если бы не старпом, который вошел в реактор, каким-то чудом сумел восстановить систему охлаждения, и двигатель заработал. Героя едва успели доставить живым до берега, но спасти не смогли – медицина оказалась бессильна перед лучевой болезнью, зато все остальные члены экипажа остались жить, наверное, долго и счастливо. Эта история поразила мое воображение, и я вспоминала о ней всегда, когда речь заходила об атомных реакторах.

Узнав о том, что Лариса собирается поехать в Киев, да еще взять с собой младшую сестру, я стала отговаривать подругу со всей настойчивостью, на которую была способна. Но официальных сообщений о радиационной опасности не было, только слухи, которым в ясный весенний день верить совершенно не хотелось. И тогда я пустила в ход тяжелую артилерию: сказала Лариске, что предчувствую большую беду, что мне приснилось, как пожарные тушат крышу реакторного блока в Чернобыле и падают замертво от облучения.

Лариса, как ни странно, поверила и поехала в Москву, на Киевский вокзал сдавать билеты. Вернулась подружка потрясенная. То, что она увидела на Киевском, было похоже на вокзальную неразбериху военной поры, о которой мы знали из фильмов – люди штурмовали кассы в отчаянной надежде ухватить билеты на отходящие поезда, чтобы вернуться к своим семьям, но это мало кому удавалось. А еще через пару дней масштабы катастрофы стали известны всей стране, и с тех пор поколебать уверенность подружки в том, что у меня дар предвидения, было невозможно.

«Ну, Варь, что же ты молчишь?» – голос Аллы, так и не дождавшейся моего ответа, вернул меня от воспоминаний к действительности. И я, не очень рассчитывая на успех, сделала попытку отвертеться от обещания выполнить совершенно нелепую с точки зрения здравого смысла просьбу.

– Послушай, как ты себе это представляешь? Даже если ты веришь в какой-то немыслимый дар предвидения, то это касается будущего, а не прошлого! Нашла тоже мисс Марпл! Я, кстати, еще слишком молода для такой роли, до пенсии еще далеко, к тому же я замужем… – тут я посмотрела в лицо моей собеседницы и моментально прикусила язычок. – Прости, Малыш…

– Варька, ты ведь жила в ТОМ доме, – почти прошептала Аллочка.

Глаза ее были устремлены мимо меня, куда-то вглубь сада, а мне казалось, что она смотрит в прошлое, в то самое прошлое, о котором она ничего не должна была знать. И я сломалась: «Хорошо, поступим так – я немного устроюсь тут, сориентируюсь, так сказать, на местности, и мы вернемся к этому разговору. А теперь давай сменим тему! Наверняка у тебя есть фотографии Ларискиных сыновей, так похвасталась бы племянниками, тем более, зарубежными!»

Дважды просить Аллу не пришлось – не успела я и глазом моргнуть, как она метнулась в гостиную и вернулась с толстым альбомом в руках. Фотографии, конечно, были все цветные, и на каждой второй то вместе, то поврозь улыбались мальчишки, старший был похож на Павла, зато младший – вылитая Лариска, Мальчик-одуванчик с копной светлых волос. Сама же Лариса выглядела если не абсолютно счастливой, то вполне довольной жизнью, и до такой степени походила на свою мать, что я в первый момент оторопела: если бы не современная одежда и свежий глянец снимка, я могла бы поклясться, что передо мной фото Анны Сергеевны – именно такой она запомнилась мне. Стройной блондинкой с короткой стрижкой и тонкими чертами лица.

Я перевела взгляд на Аллочку – темными кудрявыми волосами и голубыми глазами она единственная из трех детей Винокуровых пошла в отца, только ростом, как говорили, в бабушку, потому что сам Вадим Петрович был высоким мужчиной. Во всяком случае, рядом со старшими, братом и сестрой, Алла всегда казалось ребенком, нуждавшимся в защите и опеке, поэтому кроме, как «Аллочка» или «Малыш», по-другому ее в семье никто не называл. Как же так получилось, что она осталась совсем одна в такое нелегкое время?

Алла и сама увлеклась просмотром фотографий – не надо быть психологом, чтобы заметить, как она скучает по своим родным, но вдруг из альбома выскользнул снимок и упал прямо у моих ног. Я подняла его и с удивлением увидела на фото Аллочку в компании двух довольно симпатичных персонажей мужского пола, лица которых показались мне смутно знакомыми. Один их них, «среднего роста, плечистый и крепкий», улыбался мальчишеской улыбкой, глядя прямо в объектив, а второй, высокий, темноволосый, смотрел на Аллу взглядом, не допускавшим двусмысленного толкования. Ну вот, а я-то сокрушалась, что она, бедняжка, совсем одна!

– А это что за люди? – спросила я, протягивая снимок хозяйке.

– Не узнаешь? – засмеялась она в ответ. – Надо чаще в родной город заглядывать и старых друзей навещать!

– Да ладно тебе! А все-таки, кто это с тобой? – не отставала я.

– Слева – Антон Мухин, помнишь, Мухины жили в одном подъезде с твоей бабой Леной? А справа – Кравцов. Саша Кравцов, неужели ты его не узнала? Это нас Олег снимал в начале лета, ребята мне помогали сад в порядок привести…

– Кравцов? Он что, здесь? В Энске? – я не верила глазам своим.

– Ну да! Он служил срочную в Севастополе, там и женился, потом поступил в Корабелку, после окончания вернулся из Питера обратно в Севастополь. А пару лет назад демобилизовался, развелся с женой и приехал в Энск вместе с сыном. Сейчас живет у матери, а работает в автомастерской. Он на паях с Антоном арендовал гараж, где раньше был филиал автобазы, так что теперь у них там что-то вроде частного автосервиса, как теперь говорят, – Аллочка смотрела на меня с любопытством, ожидая моей реакции и дальнейших вопросов.