Настя проснулась в момент взрыва, когда машину резко подбросило вверх и кузов стал крениться набок. Сосны, ели, голый кустарник вдоль дороги вздрогнули и закачались, перемешиваясь с дымом и гарью. Инстинктивно она схватилась за борт и стала скользить вниз, путаясь ногами в брезенте. Рядом взвизгнул и замолк короткий собачий лай.

Вторым взрывом её выбросило из кузова в придорожную канаву с подтаявшей грязью и остатками снега. Весеннее месиво смягчило удар о землю, но всё-таки удар по спине был такой силы, что она на какой-то миг потеряла сознание, ухнув в пропасть, где было спокойно и мягко, но потом снова вынырнула в действительность с запахом динамита и горящей солярки.

Сквозь кровавую пелену на глазах Настя увидела полыхающую полуторку, развернутую поперёк дороги. Следующий снаряд грохнул в лесу, как ножом срезав верхушку высокой сосны. С трудом приподнявшись на колени, она нашарила автомат и стала карабкаться на дорогу к машине, чтобы помочь шофёру. Тело казалось тяжёлым и чужим, а голова заполненной зудящим писком на высокой ноте. Неподалёку от грузовика окровавленным комком лежал Бром.

— Бром, Бромушка, ты жив?

От лёгкого прикосновения руки веки пса слабо затрепетали. Живой!

— Сейчас, сейчас, родной! Погоди, не умирай!

Нетвёрдыми ногами она добралась до машины, убедиться, что шофёру уже ничем не поможешь, и вернулась обратно. Почуяв хозяйку, Бром попытался приподняться, но снова упал. Настя вытащила из кармана скатку бинта, с которой никогда не расставалась, и туго перебинтовала собачий бок. С набухших водой рукавов ватника на собачью шерсть струйками стекала грязь.

Голова по-прежнему кружилась, но мало-помалу она приходила в себя, начиная более чётко видеть контур ближнего леса и белую гряду облаков посреди ясно-синего неба над соснами. Самым страшным было непонимание, в какую сторону идти к своим. Вперёд? Назад? Вполне может быть, что большая часть дороги осталась позади, и в паре километров отсюда позиции наших. А может, расположение немцев. Настя заметила, что в канаве, куда её выбросило, темнеет кусок брезента из кузова. Бром тихонько заскулил, и звуки его голоса подтолкнули её к действию. Черпая голенищами сапог болотную жижу, она снова соскользнула вниз за брезентом, чтобы положить на него Брома. На руках тяжёлую собаку не снести — только волоком.

Упираясь пятками в землю, она потащила волокушу с Бромом по колее, накатанной колёсами полуторки. Через каждые несколько метров приходилось останавливаться и отдуваться. Несмотря на то что холодный ветер насквозь прохватывал мокрую одежду, Настю то и дело бросало в жар и тогда перед глазами начинали маячить мелкие чёрные точки, которые то расплывались, то, наоборот, приобретали невероятную чёткость и цветность. Когда она поняла, что скоро совсем выбьется из сил, в глубине чащи послышались голоса, сначала еле различимые и вдруг, как камнепад, отчётливо-резкая немецкая речь и автоматная очередь.

Мгновенно распластавшись на земле, Настя поползла с дороги в лес. Брезент с Бромом цеплялся за кусты и бился о кочки.

«Только не заскули, только молчи», — мысленно молила она пса, чувствуя в жилах бешеный ток крови. Голый весенний лес просматривался насквозь. Она едва успела укрыться за поваленным деревом, как с противоположной стороны на дорогу вышли три немца с автоматами наизготовку. Закусив губу, Настя рукой прикрыла пасть Брому. Он дёрнулся, но не издал не звука, словно уразумев близкую опасность.

— Проклятый лес, — громко сказал один из немцев. Он настороженно осмотрелся вокруг и дал очередь по кустам, поверх Настиной головы. Она вжалась в мокрую землю:

— Господи, помоги! Господи, спаси и сохрани!

— Эй, парни, поворачивайте назад, скоро обед! — позвали из леса.

Не веря своей удаче, Настя увидела, как немцы развернулись обратно и расторопно исчезли в глубине чащи. Для верности она полежала в укрытии ещё минут пятнадцать, показавшихся вечностью. Пошарив по карманам, достала и сунула за щёку кусочек вяленого мяса, предназначенного для Брома — ему лакомство не скоро понадобится.

Он дышал хрипло, с посвистом, но дышал, и Настя взялась за край брезента.

Она тянула, тянула и тянула поклажу с собакой. Шла, не разбирая дороги. Падала в раскисшую грязь, поднималась и снова брела наугад. Когда день перевалил к вечеру, она внезапно услышала усиленный громкоговорителем родной голос с безупречным берлинским акцентом: «Солдаты вермахата! Ваше командование вас обманывает, заставляя воевать на чужой земле за неправое дело. Вашими руками уничтожается мирное население, вас вынуждают убивать стариков, детей и женщин! Подумайте, как вы будете отвечать за это перед Богом и кто защитит вашу семью, когда придёт время расплаты? Пока не поздно, командование Красной армии призывает вас сложить оружие и спасти свою душу и тело. Тем, кто добровольно сдастся в плен, будет гарантирована жизнь».

— Папа! Папочка! — не помня себя, закричала Настя. — Папуля мой родной! Я слышу тебя! Я уже здесь!

В тот день Фаина с самого утра не находила себе места от беспокойства, даже завтракать не смогла — наскоро выпила кипятка из остывшего чайника, а хлеба откусила кусок и отложила в сторону. Предчувствие беды не отпускало, тяжело наваливаясь на плечи и пригибая к земле. Господи, да что же это? На войне никогда не знаешь, откуда прилетит снаряд или когда придёт почтальон с похоронкой, но сегодня на душе было как-то по-особенному муторно. Наверное, подобное волнение чувствуют животные перед землетрясением или рыбы перед цунами. Руки дрожали, во рту пересохло, а сердце стучало, как калёные орехи в погремушке.

Фаина честно пыталась отвлечься на работу, вызвавшись вместе с бригадой разобрать руины на дрова. Потом вместе со слесарями обходила квартиры с проверкой водопроводных труб. Слесарями были две пожилые женщины и мальчик лет пятнадцати, по всему видно, наскоро обученные. Они старательно, но неуклюже пользовались инструментом, а для того, чтобы отвернуть шайбу, налегали на разводной ключ все втроём, настолько были слабы и дистрофичны.

— Вообще-то я художница, — с одышкой призналась одна из слесарей, — но рисовать буду, когда воду в дома пустим. А пока лучшая кисть — гаечный ключ да шведки.

К обеду тревога стала совсем невыносимой, и Фаина, сказав, что идёт на обед, пошла домой и взяла в руки гвоздодёр и ломик. Для того чтобы высвободить сундук с иконами, пришлось снять дощатый настил с самодельной кровати и с трудом провернуть ключ в скважине, проржавевшей за сырую и холодную зиму. Фаина припала к сундуку, как к роднику с живой водой, что может унести прочь её печали и смыть горе. Завёрнутая в платок икона Божьей Матери «Взыскание погибших» лежала на самом верху. Фаина долго вглядывалась в лик Матери, потерявшей Своего Сына в страшных муках.

«Стена еси девам, Богородице Дево, и всем к Твоему покрову прибегающим. Темже молим Тя: заступи, покрой и соблюди всех погибающих и безпомощных от искушений, озлоблений и бед, Тебе любовию взывающих…»[62]

Ленинград. Май 1943 года.

«Родные мои Глебушка и девочки!

Из вашего письма знаю, что вы на фронте сумели встретиться! Это ли не радость, это ли не счастье? Когда я получила ваше письмо, то поцеловала драгоценные строчки, как расцеловала бы вас, появись вы на пороге. Молю Бога, чтобы Он и дальше хранил вас и оберегал, а обо мне не беспокойтесь, потому что самое трудное позади, и Ленинград начинает оживать вместе с весной. На улицах зазеленели деревья, Нева очистилась и унесла прочь всю грязь, что скидывали в каналы после уборки. А на днях я видела настоящее чудо — плачущего ребёнка. Да-да, не удивляйся, Глеб. Девочки знают, что ленинградские дети разучились плакать, сил не хватало. Прохожие смотрели на него и улыбались.

Мы, блокадники, так хорошо отмыли город, что он стал сиять как стёклышко. На каждом клочке земли сделаны грядки, посажена рассада. Нашему дому выделили участок в саду Аничкова дворца, возле спрятанных коней Клодта. Каждый раз, когда я прохожу по Аничкову мосту, обещаю себе дожить до того времени, когда кони вернутся на своё место, и мы всей семьёй пойдём вдоль Фонтанки и снова будем все вместе. И Володенька будет с нами, потому что каждый из нас хранит его в своём сердце.