— Всё хорошо. Всё очень хорошо. Просто чудесно, — твердила она себе, пока в ладонь не ткнулся влажный тёплый нос Брома. От радости, что рука оказалась цела и Бром не закапризничал, она едва не прослезилась и в порыве доверия сообщила:

— Знаешь, мне сейчас и радостно, и грустно. Радостно потому, что первое задание мы с тобой выполнили, а грустно оттого, что в городе остался один человек, с которым я не успела попрощаться. Его зовут Илья, он успел побывать на фронте, а теперь занимается очень важным делом — ловит бандитов и диверсантов. Но, скорее всего, мы с ним больше не увидимся.

Она оглянулась на громкий возглас.

— Красноармеец Сабурова! Настя! — К ней спешила запыхавшаяся дневальная Лена Осинова. — Настя, срочно беги на проходную! Тебя требует какой-то милиционер, говорит — ты важный свидетель.

Пришёл! Ноги сами собой превратились в крылья. И огромные сапоги не мешали, и полы широкой шинели не хлопали по коленям. Перед проходной она остановилась перевести дыхание и поправить ушанку на голове. Сосчитала до пятнадцати и только потом неторопливо вышла из-за угла. Илья стоял у ворот и курил, глубоко затягиваясь папиросой. Нервничает, поняла Настя, потому что в одну из встреч Илья признался, что не курильщик и курит лишь для того, чтобы заглушить голод или когда волнуется.

Остановившись чуть поодаль, она негромко окликнула:

— Илья.

Он бросил быстрый взгляд на охрану проходной и принял официальный вид:

— Добрый день, товарищ Сабурова! Где мы можем с вами поговорить с глазу на глаз?

Она растерялась:

— Я не знаю.

— А вот на скамеечку присядьте, — сказал старший охраны, указывая на скамью с боковой стороны будки, — и говорите на здоровье, нам милицейские секреты ни к чему.

— Как ты меня нашёл? — Настя смотрела в глаза Ильи и не могла насмотреться.

— Смешной вопрос. — Он придвинулся совсем близко. Его колено касалась Настиного под толстой шинелью. Они помолчали. Илья опустил голову и рассмотрел тающий снег под ногами:

— Я очень боюсь тебя потерять.

— Война, — сказала Настя.

— Война, — откликнулся он. — Я когда узнал, что ты пошла в минёры, то чуть с ума не сошёл от беспокойства! Это же страшно опасно: одна ошибка — и всё. Ты такая смелая, что полезешь в любое пекло. Прошу тебя, умоляю, будь осторожнее. Ради меня, ради нас. — Илья схватил её за запястья. — Настя, мы должны быть вместе! — Он вдруг вспыхнул. — Ну вот, я и сказал, что хотел. Если бы тебя не призвали в армию, я бы долго не решился признаться тебе в любви. Можешь не отвечать, понимаю, что мы слишком мало знакомы, но я хочу, чтобы ты знала. — Он вскинул на неё глаза, полные нежности, в которых она прочитала ответы на все свои вопросы. Наверное, стоило столько лет жить затворницей ради того, чтоб сохранить себя ради него — единственного, суженого-ряженого. И почему людям так трудно сказать слова, извечные как сама жизнь? Наверное, так положено для того, чтобы их не трепали понапрасну.

Чувствуя, как сердце улетает куда-то ввысь, она прислонилась лбом к его плечу:

— Я тоже тебя люблю и хочу, чтобы ты это знал… «…Если со мной что-то случится, — мысленно закончила она фразу, — на войне пули летят со всех сторон».

Но в эту минуту ни война, ни обжигающее дыхание смерти, ни предстоящая отправка на передовую не имели для неё ровным счётом никакого значения.

Последнюю тачку нечистот из двора везли втроём: Фаина коренная, а две девчушки из третьего подъезда пристяжные. У девчушек были крошечные, с кулачок, лица и костлявые ноги с огромными узловатыми коленками, как у многих дистрофиков. Но главное — девчушки выжили в зиму, и Фаина была уверена, что впереди их ждёт долгая и счастливая жизнь. После того ада, из которого они все вышли, иначе и быть не может.

Из других дворов люди тоже тащили к Неве грязь и мусор, и к маю Ленинград задышал, зазеленел и зазвенел звонками трамваев, что весело бегали по своим привычным маршрутам, несмотря на обстрелы. Бомбить почти прекратили, потому что наши самолёты отчаянно сражались на подступах к городу, и почти каждый день сводки сообщали об отбитых атаках. Там, в небе, был Тихон — дорогой зять, частичка их семьи.

Перевалив поклажу через парапет, Фаина отправила помощниц с пустой тележной обратно, а сама медленно пошла вдоль набережной Фонтанки к мастерской Глеба. Со времени страшного письма о гибели Володи она старалась как можно меньше бывать дома одна, где из всех углов на неё смотрели воспоминания о смешном малыше с неизменным плюшевым мишкой, размером с ладошку. Уходя в армию, Володя забрал мишку с собой, и при мысли об этом детском поступке сердце заходилось особенно острой болью.

Жить помогали редкие письма мужа и забота Настюши и Капельки, а в последнее время к ней стал заходить славный молодой милиционер Илья и спрашивать, чем он может помочь.

Она вздохнула: чем тут поможешь? У всех одна беда, которой пока не видно конца. Помогало Евангелие, которое она знала едва ли не наизусть, но каждый вечер перед сном раскрывала потрёпанный томик и читала ровно пять глав, день изо дня, из года в год. Если бы не слова Писания, то она сошла бы с ума от горя, но с каждой страницы на неё смотрел Сам Господь и невидимой рукой отирал слёзы и врачевал раны.

В доме на противоположном берегу Фонтанки женщина мыла окна. В ватнике, закутанная в платок, она стояла коленями на подоконнике с тряпкой в руках и улыбалась, подставляя лицо весеннему солнцу.

У Чернышёва моста двое мужчин баграми вылавливали из воды деревянные обломки. Навстречу медленно шла женщина в богатой чёрной шубе и валенках: намёрзшиеся за зиму горожане не спешили расставаться с тёплой одеждой. Но что-то в женщине заставило взглянуть на неё пристальнее. Та не ответила на её взгляд, равнодушно глядя перед собой.

И вдруг Фаина её узнала.

— Лидочка! Лида! Ты?

Женщина остановилась и несколько мгновений смотрела непонимающе, пока её лицо не прояснилось.

— Здравствуйте, Фаина Михайловна. — Обычно живой и богатый голос Лиды звучал совершенно безжизненно. Её рука в варежке провела по воротнику шубы и застыла у горла.

— Лида, как ты? Где ты? — Фаина подошла ближе. — Мы ведь с тобой почти двадцать лет не виделись.

— Да, двадцать, — согласно кивнула Лидочка. — Хотя мы недалеко жили — на улице Гоголя[60], но Фёдор не позволял к вам ходить. Приказал забыть и не шляться попусту. — Лидочка вздохнула. — Он ведь долго вас любил. Даже когда наши сыновья родились, всё равно о вас думал. Не говорил, но я-то знаю. Обида на вас в нем как осколок застряла. А я так, — она слегка пожала плечами, — то ли горничная, то ли кухарка, то ли мебель для удобства.

— Но ведь и ты его не любила, — осторожно напомнила Фаина. — Мы с Надюшей очень надеялись, что вы с Фёдором сумеете ужиться. Кстати, Надю разыскал муж, и она уехала в Америку. Слава Богу, из нас троих хоть она одна в безопасности.

— Мы и ужились. Так, что через несколько лет после свадьбы видеть друг друга не могли. — Лидочка отступила назад и оперлась спиной о решётку набережной. — Я сидела дома, нянчила детей. Федя был против моей работы, да я и сама не стремилась — спокойно, сытно. Что ещё надо? А Фёдор целыми днями пропадал на службе, потом учился на курсах красных командиров, воевал, служил. Теперь на фронте.

— Мои муж и дочери тоже воюют, — сообщила Фаина. — Ты же не знаешь, но я нашла Настеньку. — Она помолчала. — А сын погиб. Недавно похоронка пришла.

— И мои сыновья погибли, — с напряжением в голосе сказала Лидочка. — Их эшелон разбомбили по пути на фронт. Жене и Шуре было девятнадцать и восемнадцать. А я зачем-то выжила. Зачем? Сама не знаю. — Она покачнулась и медленно пошла вперёд нетвёрдой и ломкой походкой слепца без палочки.

— Лидочка, верь, что Фёдор вернётся! Жди! — крикнула ей в спину Фаина.

Лидочка обернулась:

— Нет. Он никогда не вернётся.