— В жизни бывает так, что всё плохо, плохо, плохо, хуже некуда, а когда совсем отчаешься, то оказывается, что осталось потерпеть совсем чуть-чуть, — сказала в трубку Светлана.

С этим было трудно не согласиться.

Прибавив шаг, Рита поправила сумку, в которой лежало несколько пенсий и десяток заказных писем. Отлично, когда не приходится таскать посылки. Она вспомнила мужчину на лестнице и сощурилась — хорошая всё-таки работа у почтальонов! Сколько историй проходит мимо тебя, и каждая оставляет зарубку в памяти. «Выйду на пенсию, буду писать мемуары», — подумала она, минуя двух мамочек с колясками. Щебеча о чём-то своём, те покосились на обросшего бомжа на скамейке, и одна из них наморщила хорошенький носик:

— Фу, ну и вонища!

Молодая мамочка явно кокетничала перед подругой, потому что от бомжа ничем не воняло. Рита часто наблюдала его в скверике или возле супермаркетов. Там он устраивался на заднем дворе, заботливо подстилая картонку своей собачке, чтобы не замёрзла. Крохотная собачка, что одним глазом поглядывала у него из-за пазухи, была такая же замызганная и лохматая, как и её хозяин.

Откуда появились два паренька лет шестнадцати, Рита не обратила внимания. Хорошо одетые, весёлые, с ярким румянцем на щеках, они спокойным шагом подошли к бомжу, и один из них с размаху ударил того ногой в лицо. Другой паренёк успел вынуть телефон и сделать несколько снимков.

Перед Ритиными глазами промелькнул жёлтый ботинок на рифлёной подошве и брызнувшая на собачку алая кровь. Она остолбенела. Тот, что бил, остановился, равнодушно посмотрел на неё пустыми глазами, — они показались ей блёклыми, как у потрошёной рыбы, и выражение лица у него из молодого и сияющего превратилось в маску злобного гнома. Потом оба паренька развернулись и с чувством выполненного долга двинули в сторону супермаркета.

— Господи, нет! — Не помня себя, Рита кинулась к бомжу, на ходу вытаскивая из кармана телефон, чтобы вызвать «Скорую» и полицию. От резких движений почтовая сумка расстегнулась, и из неё на снег выпали пачки писем.

— Господи, нет! — снова простонала Рита, не зная, куда метаться. Кинулась к бомжу унимать кровь из носа, потом рванулась подбирать письма, упала на колени, поднялась — руки в снегу, снова упала. За пазухой у бомжа визжала и трясла хохолком собачка.

Борис Семёнович не был бомжом, но после смерти жены резко за одну ночь потерял интерес к жизни, потускнел, опустился и старался как можно реже появляться в своей крошечной хрущёвке, в доме, предназначенном под расселение. Расселение так расселение, — к бурному обсуждению новости соседями Борис Семёнович остался совершенно равнодушен. Он знал, что при любых обстоятельствах не уедет из родного района, где каждый метр земли помнит шаги его дорогой Маши. Между этими домами она ходила в овощной магазин, а в том скверике выгуливала собачку Жульку, подобранную на помойке щенком. И ведь что характерно, во время супружеской жизни они постоянно до крика сорились. Однажды после особо бурного выяснения отношений, когда Маша побросала в чемодан свои вещи, он сжал кулаки и проорал ей в лицо:

— Ну и уходи! Отдохну от тебя хоть немного!

Сейчас за те слова Борис Семёнович согласился бы откусить себе язык или зашить рот, потому что мир без Маши не имел ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Иногда он что-то жевал, но не потому, что вкусно, а потому, что от голода начинало темнеть в глазах. Изредка копался в шкафу и менял одежду. Совсем дырявую выбрасывал в мусоропровод, пока однажды не обнаружил, что на полке остались только Машины вещи. Заскорузлой ладонью он погладил её плиссированную шерстяную юбку, купленную лет сорок назад к свадьбе друзей, и подумал, что женщины смелее мужчин, ведь Ксения Петербуржская не побоялась ходить в одежде мужа, но ни один мужчина не отважился бы надеть одежду жены и назваться её именем.

Каждое утро, затолкнув Жульку за пазуху, он выбирался из своей берлоги и шёл в храм помолиться о Машиной душе. Трудность заключалась в том, что Жульку приходилось прятать от бдительных церковных старушек, но Борис Семёнович пребывал в уверенности, что Маше приятно видеть, как заботливо он относится к её любимой собачке — такой же старой и беззубой, как и он сам.

С некоторых пор Борис Семёнович предпочитал делить своё существование на два этапа: до и после. «До» — он работал технологом на обувном производстве, в семидесятых годах вступил в партию, в девяностых разорвал партбилет и записался в либералы, чтобы вскоре полностью разочароваться в политике. В эпоху «до» были устремления, ожидания, ссоры и примирения с Машей, по вечерам телевизор, по субботам пивко, из-за которого Маша ела его поедом.

А «после» его жизнедеятельность шла по кругу: церковь — улица — дом и снова церковь. Но странным образом именно в этой реальности он научился смиренно подбирать малые крошечки радости, наподобие блеска куполов под серым небом или переливов колокольных звонов, проникающих в самые глубины души и тела.

Если бы в молодости кто-нибудь заявил, что член комсомола, ударник коммунистического труда, студент-вечерник Борис Спиридонов станет класть поклоны перед иконами, то он, пожалуй, покрутил бы пальцем у виска, а то и задумался над коротким хуком под дых. В советские годы обозвать молодого парня верующим было равносильно признанию извращенцем.

Перелом в сознании произошёл на девятый день после Машиной смерти, когда её подруги потащили его подать записочку об упокоении. Хотя ноги служить отказывались, ради Машиной памяти он побрёл в церковь с ощущением неясной надежды на чудо. Кто знает, что там, откуда никто не возвращался? Вдруг Бог и вправду есть? Глянет на него с небес Машиными глазами, покачает головой и шепнёт: «Опять пива купил.

Смотри, посадишь себе почки, пожалеешь, да поздно будет!»

Маша скончалась в ноябре, когда поздняя осень налипала на подошвы чёрными полусгнившими листьями. Моросил дождь, и Борис Семёнович радовался, что может плакать в открытую, не скрывая своих слёз, что колом забивали грудь и горло. Люди на паперти крестились на надвратный образ. Поддаваясь общему порыву, он тоже сгрёб в кулак промокшую кепку. Креститься не стал, но голову преклонил.

«Иди, иди, поставь свечку перед распятием», — заторопили подружки жены Таня и Сима. На Тане был белый платочек в зелёный горошек, а Серафима куталась в пёструю шаль с бахромой.

Борис Семёнович до сих пор удивляется, отчего запомнились такие подробности бабских нарядов. Спроси, в чём хоронили Машу, — не скажет, а платочки врезались в память.

Полутёмная церковь с островками горящих свечей и неясными ликами на иконах в тот момент представляла собой terra incognita. В дальнем углу стояли две девушки. Молодой человек, присев на корточки, скатывал коврик перед амвоном. Задрав голову, Борис Семёнович глянул вверх, под купол, и его внезапно окатило голубоватым рассеянным светом из стрельчатых окон.

— Молись под праздник Архангела Михаила, — негромко произнёс над ухом чей-то мужской голос.

Борис Иванович медленно обернулся, перехватив взгляд молодого человека.

— Что вы сказали?

Тот недоумённо пожал плечами:

— Ничего.

Это уже потом Борис Семёнович прочитает в церковном календаре строки, заполнившие оглушительную пустоту в груди:

«Молись под праздник Михаила Архангела 19.09 (Чудо в Хонех) и под 21.11. его память, т. е. под Михайлов день, — молись, ибо Архангел Михаил под свои праздники ночью находится на берегу долины огненной и опускает правое крыло в геенну огненную, которая в это время гаснет.

Молись под эти ночи, и Он услышит молитву просящего, называя усопших по имени, и проси, чтобы Он вывел их из ада. Помяни родных, знакомых и близких, называй их имена, добавляя при этом (и сродников по плоти до Адамова колена)»[37].

Второй раз Борис Семёнович пошёл в церковь на сорок дней, где с удивлением осознал, что одиночество имеет свойство полностью растворяться в словах молитвы. Мало того, Борис Семёнович почувствовал на своём плече дружескую руку! Ещё, помнится, подумал, как был слеп, не принимая во внимание простую аксиому: чтобы получить поддержку, надо обратиться к тому, кто может помочь.