Когда Галина Ксенофонтовна ложилась днем вздремнуть, то любые занятия и работы в части прекращались. Все, в том числе и Стяжкин, ходили по двору на цыпочках и говорили вполголоса. А Яшку третьего дня за то, что он во время отдыха брандмейстерши с грохотом катал рогами под окнами пустую кадку, публично выдрали кнутом...
— Дяденька Сидорыч —жалобно протянул Мишка, — чё смеяться-то! Как я без вас туда покажусь! А...
Старший топорник внимательно посмотрел на парня, немного подумал и, осторожно щелкнув его по курносому носу, понимающе сказал:
— Хорошо, Босяков-меньшой!..
...Стяжкин с прилизанными волосами в ночной сорочке и белых подштанниках принял Мишку и Геннадия Сидоровича на кухне. Здесь он обычно решал все дела, связанные с распорядком пожарной части, дежурствами, учениями, творил суд и расправу над провинившимися.
Сейчас брандмейстер был на кухне не один. Галина Ксенофонтовна, худая, длинная женщина, лет сорока, в новом фланелевом капоте и с круглыми, как у кошки, глазами, накрывала на стол.
— Чего в миску уставился? — рассердился Стяжкин, поймав голодный Мишкин взгляд, и стукнул по столу ложкой. — Жратву, что ли, никогда не видел?
— Да я... Я просто,— забормотал Мишка, глотая слюну, — я вроде бы...
— А ты, Рожин, по какому случаю заявился? — грозно повернулся брандмейстер к Геннадию Сидоровичу, недослушав Мишку. — Я тебя разве вызывал?
Но старший топорник не успел объяснить, почему он пришел. Молчавшая до этого и внимательно разглядывавшая Мишку Галина Ксенофонтовна вдруг сделала рукой нетерпеливый жест и безапелляционно произнесла:
— Потом разберетесь, кто кого вызывал, — и, подойдя к Мишке, заявила низким хриплым голосом: — А сейчас я желаю познакомиться с этим юношей! Верно ли, что утром, когда я была в церкви, ты просился у Григория Прокопьевича в кучера?
Мишка растерянно заморгал ресницами. За парня вступился Геннадий Сидорович:
— Я, госпожа начальница, этого Михаила давно знаю, родителей тоже знавал: мать, отца евоного. Царство им небесное!
— А тебя, Рожин, не спрашивают! — накинулся было на старшего топорника Стяжкин.
— И тебя, Григорий Прокопьевич, не спрашивают,— спокойно прервала мужа Галина Ксенофонтовна и снова обратилась к Мишке.— Ты, юноша, взаправду сирота?
Мишка молча кивнул.
— Прискорбно,— продолжала брандмейстерша. — Только вот кучером тебе быть, по-моему, рановато. Выезд на недавний пожар еще ничего не решает... Молод ты, зелен, чего доброго, лошадь по неопытности не удержишь, людей передавишь. А отвечать кому? Григорию Прокопьевичу... Григорий Прокопьевич, я правильно юноше объясняю?
— Правильно, мать моя, правильно! — охотно согласился Стяжкин и подкрутил усы, дескать, вот какая умная у него супруга.
Но Галина Ксенофонтовна сморщилась, словно от зубной боли:
— Григорий Прокопьевич, я сколько раз просила не называть меня матерью. Ведь я же не называю тебя отцом. Пойми: это неприлично в порядочном доме.
— Точно, неприлично... Прости, мать моя, тьфу! — смутился Стяжкин, краснея под уничтожающим взглядом жены.
Брандмейстерша с презрением отвернулась от расстроенного вконец мужа и вновь вступила в разговор с Мишкой:
— Трудно, юноша, служить кучером в пожарной части, ответственно... Только тебе, по глазам вижу, до смерти хочется... Да?.. Хорошо, я уговорю Григория Прокопьевича. Но, смотри, не подведи его. Ладно?
— Ладно,— прошептал обрадованный Мишка.
А Галина Ксенофонтовна между тем поучающе продолжала:
— Григорий Прокопьевич — человек занятый, должность имеет ужасно хлопотную, поэтому ты в свободную минутку забегай мне по дому подсобить. Ну, с богом! Рожин, передай, что Григорий Прокопьевич распорядился зачислить юношу...
Фалеев, когда Геннадий Сидорович доложил ему о приказе, что-то промычал про себя. Затем, пригласив старшего топорника и Мишку в кладовую, оседлал нос очками в железной оправе и записал Мишкину фамилию и должность в толстую пожелтевшую книгу. После этого он пошарился в окованных железом сундуках и вытащил оттуда шинель, сапоги и все, что положено иметь пожарному. К сожалению, касок кучерам не полагалось, и Мишке пришлось довольствоваться лишь фуражкой с синим околышем.
— Велико все будет, — сочувственно сказал Фалеев, вешая на дверь кладовой огромный амбарный замок с музыкой и критически оценивая малорослую фигуру нового кучера,— на этаких шпингалетов, как ты, Босяков, мы до сей поры амуницию не получали.
— Не беспокойтесь, Виктор Сергеевич, — заверил помощника брандмейстера Геннадий Сидорович,— все обойдется! Леха-то зачем существует?
Шорник второй пожарной части, седовласый кудряш Леха Казанчиков, был фигурой примечательной. Он не только умел чинить и делать хорошую лошадиную упряжь, но при желании мог сойти за портного, сапожника, скорняка, маляра, повара.
Семья Лехи была дружная: ребятишек своих он крепко любил и всегда сам обшивал их, сам катал валенки, вязал варежки, изобретал хитроумные игрушки. Товарищам шорник без всякого вознаграждения, просто из любви к искусству, перелицовывал шинели, латал брюки, набивал на сапоги новые подметки и каблуки. Вот к нему-то и повел Геннадий Сидорович Мишку с ворохом одежды.
Семейные пожарные, правда, таких во второй части было мало, жили на втором этаже казармы. Каждой семье выделялась одна комнатушка, отгороженная от соседей фанерными стенками. Из холостяков этой привилегией пользовался только кузнец Шевич. Кузнецов, как и шорников, в пожарных командах ценили еще с далеких времен: ведь готовность конного обоза к выездам но тревоге, в первую очередь, зависела от них. Поэтому и тот, и другой получали месячного жалованья больше, чем, скажем, какой-нибудь топорник, ствольщик или кучер.
Леха, имевший рядом со своим жильем крохотную мастерскую, радостно встретил гостей и, отбросив в сторону хомут с разорванными вязками, тут же без лишних слов начал обмерять Мишку тесемкой с узелками, которая заменяла ему портновский сантиметр.
— Я, дорогой Сидорыч, так все к завтрему изволю подогнать, — авторитетно изрек Леха, расстилая на полу форменную рубаху, — что твой приятель лейб-гвардейцем будет выглядеть.
Однако Геннадий Сидорович не очень-то поверил этому хвастливому заявлению и на всякий случай предупредил:
— Только чтоб приятель на огородную чучелку не походил. У тебя ведь всякое бывает...
— Сидорыч! Ты меня обижаешь! — всплеснул руками Леха и тряхнул кудрями, — я же в Санкт-Петербурге числился поставщиком собственного его императорского величества двора, я всю царскую семью обшивал...
— Мели, Емеля, твоя неделя! — фыркнул в усы старший топорник и обнял Мишку за плечи. — Пойдем, Босяков-меньшой, пополдничаем, а то, чувствую, у нас обоих в брюхе урчит...
Когда они вышли из мастерской и спускались вниз по лестнице, Мишка несмело спросил:
— А взаправду человек-то говорит, что царю кустюмы поставлял?
— Кто? Леха? — искренне расхохотался Геннадий Сидорович. — Да слушай ты его больше! Леха Казанчиков такой балагур, каких во всей губернии не сыщешь...
Через пять минут Мишка сидел в общей казарме, в которой проснулся утром, за квадратным столом и, обжигаясь, вместе с Геннадием Сидоровичем, Киприяном и дядей Колей из одного луженого бачка хлебал деревянной ложкой капустные щи. Рядом обедали другие пожарные.
Парень почему-то думал, что они будут вспоминать о пожаре: как тушили его, кто больше проявил геройства, кто сколько подвез воды. Но об этом почти не говорили; в основном же, ругали Стяжкина за то, что он сам, как, например, во время сегодняшнего пожара, старается уйти в кусты, а все основные дела перекладывает на плечи старика Фалеева.
— И за какие, слышь, преступления нам этакого брандмейстера сыскали, да еще с Галиной Ксенофонтовной в придачу,— огорченно покрутил лысой головой дядя Коля и со вздохом добавил: — То ли дело Африкан Алексеевич Мартынов был!
Киприян с мольбой в голосе запротестовал:
— Хватит! Хватит! Дойдут наши разговоры до господина брандмейстера — греха не оберешься.
