Пожалуй, еще никогда Прохор Побирский не был так беспомощен, как сейчас. Все присутствующие даже и не пытались скрыть улыбок. А Стяжкин, забыв про страх и холод, раскатисто захохотал.
С минуту Прохор лежал неподвижно, к нему уже хотели кинуться на помощь, но он вдруг быстро вскочил и, выхватив из кобуры кольт, разрядил всю обойму в Яшку.
Кони при звуке выстрелов шарахнулись в сторону, забренчав бубенцами, кто-то из пожарных вскрикнул. Стяжкин присел с открытым ртом, а Мантилио так испугался, что, разинув пасть, пронесся в свой денник.
— Эй, куда?— устремился за ним Мишка.
Но Мантилио, не обращая внимания на юного кучера, как был запряжен в бочку, так и залетел прямо в ворота конюшни.
Прохор с перекошенным лицом, размахивая кольтом, с яростью пнул бездыханного козла и, подозрительно посмотрев вслед Мишке, обратился к Стяжкину:
— Брандмейстер, откуда у тебя эта черномазая образина? Где ты ее откопал? А?!
Стяжкин, тяжело дыша, боязливо прошептал:
— То, ваше благородие, найденыш... Геннадий Рожин его привел...
И отодвинулся, опасаясь, как бы офицер не рассчитался с ним за недавний смех.
— Банных! — приказал Прохор ближайшему солдату.— Приведи-ка сюда найденыша.
И пока дюжий и угрюмый Банных волок из конюшни упирающегося Мишку, подпоручик, пройдясь снова перед рядами замеревших пожарных, заявил:
— Ну, кто еще желает шутить?.. Молчите?.. То-то! А теперь извольте рассказать все, что вы знаете о происшествии на тракте?
— Осмелюсь доложить, ваше благородие,— дрогнувшим голосом произнес Фалеев,— мы ничего не знаем.
Прохор собрался крикнуть в ответ что-то угрожающее, но как раз в этот момент Банных подтащил к нему Мишку.
— Мальца хоть, ваше благородие, не троньте,— смело обратился из строя Геннадий Сидорович,
Но Прохор как будто и не слышал старшего топорника, он с удивлением смотрел на Мишку, который, стараясь избежать его взгляда, пытался закрыть свою физиономию руками.
— Не Мишель ли?— наконец проговорил Прохор и свистнул. — Вот куда нас судьба кинула, в пожарники... Однако не годится, сопляк ты эдакий, забывать людей, сделавших для тебя столько добра, не годится... Знаешь, как папаша расстроился, когда ты исчез?.. Не знаешь? – и, горестно щелкнув языком, он приказал:
— Банных, проводишь Мишеля Босякова в мой отдел. Пусть подождет там...
— Прохор Александрович, — умоляюще зашептал Мишка, — не забирайте меня в ваш отдел... Оставьте меня, Прохор Александрович, в пожарной части...
— Не забижайте мальца, что он вам сделал? — вновь раздался голос Геннадия Сидоровича.
— Это еще что за новости? — нахмурился Прохор и демонстративно на глазах у всех зарядил кольт. — Здесь вопросы задаю только я... Банных, выполняй приказ!
Банных занес ногу в стремя и, взяв Мишку за шиворот, поднял парня, словно кутенка, к себе в седло
— Не вздумай нюни распускать! — сурово предупредил он. Быстро тогда тебя в коклету превращу...
На улицах по-прежнему было неспокойно: то здесь, то там появлялись военные в полном вооружении. С паперти Кафедрального собора, который перед началом германской войны выкрасили масляными красками, пожертвованными «благодетелем» купцом Василием Дубинкиным, в нелепый ядовито-зеленый цвет (до этого собор был синий с белыми карнизами и пилястрами), Фаддей Владимирович Раздупов, в свое время приезжавший во вторую пожарную часть вместе с комендантом, читал прихожанам какую-то бумагу. Хоть Мишка теперь и не интересовался ни Фаддеем Владимировичем, ни бумагой, а думал лишь о том, как бы освободиться от цепких рук Банных, все же услышал долетевшие до него слова: «неслыханная дерзость», «Сибирский тракт», «большевистские агенты», «награда тем, кто укажет...»
За собором, около пустого постамента, который сохранился на Кафедральной площади от памятника Александру Второму (чугунную фигуру самого царя сбросили еще в дни Февральской революции), стояли два бронированных автомобиля с пулеметами. У броневиков на башнях белой краской были нарисованы эмблемы смерти: человеческий череп с двумя перекрещенными костями, а чуть пониже... написано: «С нами бог! Богу нашему слава!»
Осенью семнадцатого года тут часто проходили митинги: оратор вскакивал на постамент, вокруг собирался народ, и стихийный митинг начинался. Выступали представители различных партий.
А в один из дней января под звуки траурного марша сюда со стороны вокзала направлялась колонна красногвардейцев. Это был отряд рабочих заводского поселка, вернувшийся с победой из Оренбургских степей, где атаман Дутов пытался поднять казаков против Советской власти.
Печатая шаг по снежной мостовой, медленно двигались красногвардейцы, неся на плечах увитые хвоей и обитые красной материей гробы с телами товарищей, погибших от пуль и сабель дутовцев.
Перед постаментом колонна остановилась, здесь уже чернела глубокая братская могила. К самому ее краю подошел матрос Семенов и, обведя помутневшим взглядом ряды горожан, запрудивших площадь, снял бескозырку и простуженным, но твердым голосом начал:
— Последний прощальный привет принесли мы вам, товарищи! Вы отдали за рабоче-крестьянскую власть все что имели: молодую жизнь свою и показали, как надо защищать революцию. Спите спокойно, дорогие! Мы не оставим ваше дело и доведем его до конца, до победы...
А через полгода, как только город заняли белые, под улюлюканье и враждебный свист казаков гробы были выкопаны. Несколько полураздетых пленных красноармейцев подняли их из братской могилы и погрузили на двуколки.
— Господин сотник,— обратилась к молодому казачьему офицеру толстая нарядная дама, которую Мишка привез на площадь: — Неужели красных похоронят на Константиновском кладбище?
— Бог с вами, мадам,— снисходительно улыбнулся сотник. — Слишком для них огромная честь!.. Покойников приказано перевезти на скотское кладбище.
— А с этими что вы намерены делать?— с любопытством спросила дама и, прищурившись, показала зонтиком на пленных, которые под ударами нагаек старались быстрее закончить свою страшную работу.
— С этими,— вновь улыбнулся сотник,— с этими, мадам, даю слово русского офицера, вы больше никогда уже не встретитесь.
— Бей служителей антихриста! — яростно крикнул старик в черном сюртуке, стоявший рядом с экипажем и прислушивавшийся к разговору дамы с сотником. — Бей большевиков!
В пленных полетели камни...
...Все это за какие-то секунды вспомнилось Мишке, когда ветер донес до него слова Фаддея Владимировича.
«Ага! — радостно зашептал про себя встрепенувшийся парень, поглядывая в сторону собора и площади. — Никого вы, значит, не поймали!..»
В комендатуре Банных сдал своего подопечного унтер-офицеру в широченных галифе, что-то пояснил ему, и тот, проведя Мишку по узкой лестнице, втолкнул в приготовленную на скорую руку камеру. Там уже находилось человек двенадцать, среди них Мишка узнал Стефановича.
— Мир на стану! — смущенно произнес парень и, сдернув фуражку, отвесил общий поклон. Никто не обратил внимания на вновь прибывшего. Только Стефанович, увидев обмундирование пожарного, радостно соскочил с полу и чуть не задушил Мишку в объятиях.
Через пять минут Мишка уже знал, каким образом парикмахер угодил под стражу.
Леха, как и было условлено, назвал Стефановичу вместо разъезда Шарташский переезд. И Стефанович, даже не переспрашивая, вручил извозчику неверный адрес.
— Стар я стал, пан пожарный, — говорил сейчас парикмахер Мишке, величая его паном. — Не расслышал, что караульный пан Казанчиков мне объяснил. Все перепуталось в дурной голове.
На Шарташском переезде Стефановича встретили смехом.
— Поймите, пан пожарный, как нелепо я выглядел, — продолжал рассказывать Стефанович, — бегаю по дворам в каске с топориком и ору: «Горит где?»
Убедившись, что пожара действительно нет, растерянный парикмахер погнал извозчика назад в часть, чтобы выяснить, куда же ему ехать на самом деле. Однако перед Главным проспектом кто-то из встречных сказал, что пожарный обоз давным-давно промчался по направлению к Сибирскому тракту. Обрадованный Стефанович немедленно приказал повернуть гуда, но около столбов заставы его схватили казаки и, реквизировав каску вместе с топориком, арестовали.
