— Ничего, за нами, бывало, сотни глаз следили и уследить не могли.

— Когда же это?

— А вот когда мы в беге с другими отрядами соревновались по пересеченной местности. Я, бывало, стартую, а Герка финиширует…

— Подменялись, значит, пользуясь сходством. Ишь вы, хитрецы… Своих обманывали.

— Ну, а чужих-то тем более сможем обхитрить!

Старик рассмеялся.

— Герка, он умеет прятаться, притворяться, а вот я не так, чересчур горячусь… Вы ему дайте любое задание, если есть…

— Задание есть, — несколько помявшись, сказал старик, — хлеба надо достать и для ваших ребят, да и у нас есть едоки.

— Утащить из пекарни?

— Утащить мало, надо к чехам умело подойти. У помещика пекарями работают наши братья славяне из Чехословакии, пригнанные на тыловую службу. Гитлеровцев, которые их родину поработили, конечно же, ненавидят. И вот если с ними войти в контакт, они смогли бы на нашу долю лишний замес выпекать. Да уж очень сторожкие, аккуратные. И то сказать, за общение с русскими им — расстрел.

— Дайте Герке задание, инструктируйте…

— Попробуй его инструктировать, он там в таком окружении, как принц какой-нибудь, на кривой козе не подъедешь… Вот незадача… — Старик задумался и, оглядев Тезку, сказал: — А ведь действительно, как две капли воды вы по обличию, поменяй — не узнаешь… а характеры все-таки разные… Бывает… Бывает… А стойкость в тебе есть, Огоньков?

— Стойкость? Я в себе выдержку вырабатывал, чтобы зря не горячиться. Бывало, скажу ребятам: а ну, бей меня кто хочет, я стерплю и не обижусь. И ребята пробовали, терпел… Вы тоже попробуйте, вот ударьте по щеке и увидите, какой я терпеливый.

— Верю, верю, — сказал старик, — ты это в себе прибереги, не растрачивай, пригодится. Поживи пока у нас тихо-мирно, похлебай-ка пустых щей, поноси худых лаптей, как это говорится, а там видно будет.

Тезку одели в какие-то длинные штаны с бахромой, в рваную заплатанную рубашку, дали опорки на ноги. И он стал ничем не отличаться от сельских мальчишек.

Старик же исчез куда-то и строго-настрого приказал: к имению Бутенопа не соваться, вести себя тихо, незаметно и ждать.

А чего ждать? Взрывать их надо, фашистов. Мины под них подкладывать. Прокрасться и… Вот бы подвиг какой совершить, или своим помочь, или хоть одного фашиста уничтожить!.. А то живет он, Тезка, как будто и войны нет, играет с мальчишками в городки, с девчонками в прятки, как самый обыкновенный глупый парнишка!

Тезка томился, тосковал по своему брату, по оставленным в лесу товарищам.

Это надо же, поканались на счастье — и вот тебе: ждут-пождут, а от самых счастливых ни слуху ни духу, ни корки хлеба, ни щепотки соли…

Что теперь думают ребята? Что думает вожатая?..

Сплошные любезности

Это было уму непостижимо, удивительней удивительного. Владлена Сергеевна и Лизочка шли по городу, битком набитому фашистскими солдатами, и никто их не хватал, не останавливал. А ведь стоило полюбопытствовать и приоткрыть хотя бы дубовые листья с их корзинок, и сразу бы выяснилось, что грибницы они липовые. Не разбираясь в грибах, набрали каких попало.

Фашистские солдаты и офицеры шли по улицам веселые, довольные. Они приветливо смотрели на спутниц. Уж не в белых ли платьях тут дело? Кто-то даже подыграл Ладе вслед на губной гармошке:

— Давай, давай, Катюша! Пляши давай!

На встречном грузовике, полном солдат, слышались шутки, песни.

Грохотавший по булыжникам танк неожиданно остановился возле оробевших спутниц. Из люка выскочил танкист, веселый, кудрявый, голубоглазый. Вложил в руки Лизочки большущую куклу с фарфоровым личиком, отдал честь Владлене Сергеевне и, прыгнув в танк, умчался.

Кукла была прехорошенькая. Лизочка так и пошла с ней на руках, позабыв на дороге корзинку с сыроежками. Теперь при виде Владлены Сергеевны и ее любимицы с куклой на руках встречные еще больше улыбались — кто весело, кто грустно. Но никто грубого слова не сказал, не то чтобы хватать, тащить, бить, пытать…

Вожатая шла, не веря своим глазам. На лице Лизочки блуждала растерянная улыбка. Она устала.

— Потерпи, — шептала ей Владлена Сергеевна, — вот найдем кого-нибудь из своих, все будет хорошо.

Но пока никто не встречался. Над зданием райкома развевался фашистский флаг с паучьей свастикой, вокруг гремели мотоциклисты. До больницы было еще далеко.

Так и шла Лада по городу об руку с девочкой, обнимающей куклу, не в силах ни остановиться, ни побежать, ни заговорить с кем-либо.

Ей уже противны стали эти самодовольные лица завоевателей, упоенных своими успехами. Было легче, если бы они были злы, грубы, как подобает гитлеровским солдафонам.

Уж скорее бы найти доктора Соколовского — и прочь отсюда.

Вся беда, что Владлена Сергеевна забыла, где точно помещается районная больница, а спросить было некого. На улицах — только солдаты, солдаты, солдаты…

Наконец встретилась старушка возле забора.

— Бабушка, — остановила ее девушка, — скажите, как пройти в больницу?

Старуха только махнула рукой в сторону и торопливо закрестилась.

В конце концов вышли к разрушенному дому, на воротах которого красовалась половина оторванной вывески. И первым, кого встретили, был кучер Митрофан, выезжавший из ворот на водовозной бочке.

Вначале он испугался, потом удивился, потом обрадовался. И, захлестнув вожжи за какой-то столб, быстро, с оглядкой провел нежданных гостей к себе в полуподвал. Дверь отворила старуха с торчащим изо рта железным зубом.

— Вот и гостеньки к нам, маменька, гостеньки дорогие! — зашептал кучер, торопясь закрыть дверь. — Деточки-цветочечки из бывшего лагеря!

На столе кипел самовар, старуха только что налила себе чашку чаю. Виднелись консервные банки, куски хлеба и даже кусок белой булки.

После чашки чаю Владлена Сергеевна немного пришла в себя. Лизочку же сразу разморило после еды, и она мгновенно заснула на плюшевом диване в обнимку с куклой.

— Ну и пусть спит, — сказал Митрофан, — тут дела такие, что лучше без детей.

— Мы к доктору Соколовскому, — начала Владлена Сергеевна, но старик остановил ее странным жестом, проведя рукой по шее:

— За укрывание советских раненых комиссаров…

— Царство ему небесное, — перекрестила железный зуб старуха.

— А вы что же, как же, от своих, что ли, откололись? Где ваши деточки-семицветочки, красные галстучки?

Владлена Сергеевна промолчала. Ей не понравилось, что на стене в этом полуподвале висит новенький портрет русского царя Николая второго!

— Приходится, приходится, — заметив ее взгляд, заторопился пояснить Митрофан, — они это любят, приверженность к старым порядкам… А ты что же, девонька, от эшелона отстала? Своих ищешь? — И, не дождавшись ответа, зашептал: — Если хочешь чего узнать, что да как, беги, востроногая, на другой конец города к Егорычу, к дружку моему по рыбалке. Он много ребят на своем катере вывез, а в последнем рейсе чуть к немцам не попал. Затопил где-то свою посудину, да так ловко… днем с огнем не найдешь. И отсиживается в своей хате… От всех затаился, старый морской волк… Ну, а тебе, может, и откроется…

Оставив сладко спящую Лизочку на попечение кучера и его матери, вожатая поспешила к Егорычу.

Теперь она чувствовала себя уверенней: фашисты явно не обращали никакого внимания на местных жителей, а ей — девушке в белом платье — тем более они не страшны. Хуже другое — гибель доктора Соколовского. Что же делать? Может быть, Егорыч ей поможет найти кого-нибудь из уцелевших врачей. Как хорошо, что она встретила Митрофана, теперь у них с Лизочкой есть уже пристанище.

Так она шла, не обращая внимания на любезности встречных солдат и офицеров. И вдруг…

У нее в глазах потемнело: несколько здоровенных фашистских солдат избивали русского мальчишку. И как гнусно. Они пинали носками сапог, перебрасывались им как мячом. А он не плакал, не кричал, закрывая только руками живот да пряча лицо от ударов. Из носу текла кровь, вихрастая рыжая головенка моталась из стороны в сторону. Что это? Да это, кажется, Варвель!