А Калуга, Псков и Углич — под руками,
с матюгами, с батогами, с батраками…
Засучу-ка я рукава —
что-то жизнь моя рокова!..
Отчего же ты, рука моя, бездейственна
с рукавом, засученным по локоть?
И обмяк, и обессилел я, естественно.
Мне б чего-то сверхталонного полопать!
Кто там спусту затянул «Златые горы»?
Неужели, петербуржцы, москвичи,
объегорили нас бестии Егоры,
подкузьмили продувные Кузьмичи?
III. ОТКРЫТОЕ СЕРДЦЕ
ИСПОВЕДЬ АНАХОРЕТА
В бетонной кубатуре кабинетов
питоны кротким кроликом закусывали.
Над блюдами ублюдочных банкетов,
подпив, говоруны губу закусывали.
Только я на свободе чах,
в одиночестве одичав.
Я взлелеял собеседника в мозгу —
без оглядки разболтаемся друг с другом!
Без меня в окостеневшую Москву,
электричка, уплывай зеленым стругом!
Громоздятся за подшивкою подшивка —
на святой земле вольготно сарацину…
Ты за что же мне, судьба-паршивка,
загубила жизни сердцевину?
Содрогаюсь, годы лучшие итожа:
одно и то же!
Отыграться бы, сыграть хоть кон, хоть кончик!
А от жизни-то остался только кончик!
Не мешайте мне, болезни и усталость!
У, старость!
Я встречаюсь с телефонными звонками,
как с врагами.
Я опасливо беру конверты с письмами:
может, террористом с бомбой присланы?
Я веду беседу, как взрывоопасную.
Опаздываю!
Ходят' человечки-челобитчики,
и обиженные, и обидчики.
А чиновников над ними полный спектр —
то инструктор, то инспектор.
Я притих,
замзавотдела боюсь.
Взаперти
от всех отделываюсь.
В праздник родственник идет по родственникам
раствориться в разговоре простеньком:
не прошли ли слухи мимо родича
про карьеру Геморроя Геморроича?
Я же рву все родственные путы,
в невидимку и одетый, и обутый.
Никого я не слюнявлю и не чмокаю.
«Как живешь?» Я терпеливо ничевокаю…
Я в глазах друзей подвержен линьке:
облетели должности, как с осенней липки!
Уменьшаюсь.
Ужался.
В памяти ничьей не умещаюсь.
Ужасно!
С остротой ни с либеральной, а с критической
осуждаю вожделенной жизни скотство,
наслаждаюсь скукой аскетической,
праздную с удачливым несходство.
Впредь — ни суесловия, ни пиршества!
Лезет нигилист из утописта…
Только исповедь-то исподволь не пишется —
в исповеди надо утопиться.
Буду жестче камня, в пропасть брошенного,
нападу лежачий на стоящего,
утону в утробе прожитого прошлого
и, как инок, отрекусь от настоящего.
Если бездарь выхваляется — «Богач я!» —
съежься, гений, позабудь про шутки.
Сдохнут с голоду Петрарка и Боккаччо,
если Возрождение не в жизни, а в брошюрке!
Для несчастных — вещность,
для счастливых — вечность,
для несчастных — люстр созвездья,
для счастливых — звезд соцветья…
Пусть в бетонной кубатуре кабинета
крот мечтает: «Кабы я-то! Кабы мне-то!»
Для такой мечты и дня не украду.
Не завидую незрячему кроту!
1980 г.
НОЧЬ
Алисе
Ночь мчалась туда, где закат языкат,
на скорых своих вороных рысаках.
Сквозь небо змеею без глаз
и без жала
комета ползла, торопилась, бежала…
Рассыпалась звезд золотая крупа.
Был месяц увесист и в воду упал.
В студеном колодце, у самого дна
вода, от него голубая, видна.
Сон крепкий кого-то и где-то сковал.
А я не уснул — по тебе тосковал.
Под черными окнами, в синих степях
всю ночь моя песня искала тебя.
Но небо — без месяца,
степь — без пути.
Исчерпана песня. Куда мне пойти?
Бездействие — мукою.
Тьма — без надежды.
Беседую с эхом, аукаю:
«Где ж ты?»
