Лагерь притулился у подножия сопки: две небольшие, на охотничий манер рубленные из сосновых кряжей избушки, третья, хозяйская, поболе, с двускатной кровлей и крыльцом на столбиках, несколько разной величины амбарчиков, разбросанных тут и там на боку крутого склона, у воды, а один, на лиственничных сваях, забрел даже по колено в быструю, а от того редко когда замерзавшую в этом месте реку да и застрял там — в этом промывали породу зимой.

Возили ее на лошадях из разных по кутайским берегам мест. Жгли там костры олинские работники, отогревали стылую землю, долбили коваными ломами, ковыряли обушками, едва не ладонями сгребали в мешки и грузили в сани. А на становище два шального вида молодца, ближайшие отцовские подручные Ермил и Прошка, невесть откуда взявшиеся — не было до войны таковых в большом купеческом хозяйстве, — самолично, красными, ровно обваренными руками пересыпали землицу в длинный желоб, с поперечными рейками, по которому весело стучала, сбегая сверху, вода кутайская, холодная, сбивали порой ледок да выбирали редкие желтые крупицы.

Жилу искал отец, а она ускользала, пряталась, скрывалась от жадных глаз людских, играла, подбрасывая то тут, то там жаркие песчинки...

Дела не было. Всем управлял отец, а в его отсутствие — заплечного вида помощнички. Их боялись не только работники, но и он, боевой офицер, в штыки не раз ходивший, в походе брусиловском замерзавший на галицийских перевалах, — достал из мешка наган, в карман шубы сунул; да и сам отец на них поглядывал порой не без опаски.

Отец спешил.

«Дурак! — лишь бросил в ответ на вопрос: почему? — Правильно говоришь, скоро войска придут, да только нам-то от того не легше будет! Порядок наводить начнут, о золоте заявлять придется, а там, как знать, как адмирал-то им распорядится. С ним вон англичане да американцы идут за спасибо?»

Швырнул в сердцах сапог в угол.

«Да и надолго ли адмирал-то?! За «товарищами» вон какая сила! Наши-то и то все почти переметнулись, взлетели, говорить как стали, соколы! И это у нас здесь, в тайге! А по России? Сам же говорил, как у вас там, на фронте, офицериков рвали. Как бы и нам с войсками-то уходить не пришлось. А это что, все кинуть? Нет, врешь! Найти надо и сколь можно забрать. Спешить надо, спешить. Там-то медовыми пряниками никто не встретит».

Спешил отец. Затемно еще пинками подымали Ермил с Прошкой старателей, рассовывали по саням и — в работу. Невыспавшиеся, замерзшие людишки в кровь сбивали руки, лоскутьями оставляли кожу на заступах и тяжелых кованых бадейках, глядели угрюмо и зло, но дело делали, деваться некуда, зимней тайгой без лыж не уйдешь. Лыжи Ермил стерег крепко.

А золото не шло... Укрывалась, пряталась жила, как жар-птица, не давала ухватить себя за сверкающий драгоценный хвост.

...Эти появились неизвестно откуда. Константин случайно увидел их в окно. Трое. На лошадях. Винтовки за спинами. Они топтались среди стана, оглядывались недоуменно и настороженно. Но без страха глядели. Один — на молодом статном гнедом жеребце, никак с фронта приведенном, — был в солдатской шинели, смушковой шапке под небрежно накинутым башлыком, затянутый туго ремнем с подсумками на поясе, в мехом обшитых бахилах. Второй — в грязной бекеше и валенках, тоже в шапке с башлыком — сидел на невысокой рыжей кобылке. В одежде третьего вовсе не было ничего солдатского, кроме винтовки, но и винтовка для солдата еще не все — мало ли разных людей сейчас по России с ними ходят, а то и в обнимку спят. Но что-то выдавало в нем фронтовика, что-то почти неуловимое: спокойная собранность тела, готового в любую минуту или рвануться прочь или скатиться с крупа лошади и зарыться в снег; внимательный цепкий взгляд, каким скользнул по оконцу, за которым притаился отшатнувшийся Константин, особая, лишь окопникам присущая смуглость, что неподвластна и русской бане. Он казался даже знакомым, но после фронта многие солдатики казались знакомыми.

Всадники перебросились не слышными ему словами, сдернули винтовочки и тронулись по склону вниз, к реке, туда, где в амбарчике мыли породу Ермил и Прошка, где горел целый день жаркий костер.

Набросив шубу, Константин тоже вышел на волю и, стараясь не показываться из-за сараюшки, что стояла между избой и амбарчиком, пошел следом.

Те уже спешились у огня и, присев на корточки, протянули к нему руки; третий, тот, что в зипуне, казавшийся знакомым, успел скрутить папироску и, выкатив уголек, прикуривал с ладони. На распахнутую дверь амбарчика они посматривали изредка, короткими быстрыми взглядами, по таежным обычаям ждали, когда хозяева сами выйдут. Но оружие держали на коленях.

Первым в дверях показался Прошка, за ним вышел отец, следом Ермил. В руках у него тоже была винтовка, японская, непонятно, где ее там прятали. Константин не раз бывал внутри, смотрел, как бежит хрустальная вода по сверкающему наледью желобу, стучит по перекладинкам, но никакого оружия не замечал, не догадывался даже, что есть здесь еще какое-то, кроме пары охотничьих ружей да его нагана.

Первых слов, сказанных отцом, и ответа приехавших он не слышал, увидел лишь, как отец полез за пазуху, достал платок, размотал его и протянул бумагу человеку в шинели.

Тогда решил подойти ближе и вышел из-за сарая. Двое, стоявшие лицом, встретили настороженно, оглядели с головы до ног, посмотрели разом на засунутые в карманы руки. Он достал их. Третий, сидевший спиной, не шевельнулся, но по напрягшимся под вытертым землистым сукном плечам Константин понял, что взгляды товарищей он заметил да и скрип снега услыхал.

— Экспедиция, значит, — снова заговорил солдат, возвращая бумаги отцу, — не золото, случаем, ищите?

— Да нет, железо, — ответил тот. — А что, здесь и золото есть?

— Да болтают, что есть, что будто бы при Петре-царе доставал его здесь купец чердынский.

— А... Нет, мы железо, руду.

— Ну и руда быть должна, здесь ведь до войны заводы были.

— Вот, вот, были! Нас и послали посмотреть, может, снова заводы строить будут.

— Да... нужно железо-то... Давно тут стоите?

— С осени.

Старший хмыкнул неопределенно и, сощурившись от попавшего в глаза дыма, продолжал:

— Кто-нибудь сюда заходил?

— До ледостава рыбаки бывали, а потом нет.

— А с той стороны? — не поднимая глаз, кивнул на темневшие на востоке громады гор.

— Остяки, что ли?

— Да нет, не остяки... Не слыхали, что ли, Колчак подходит?

— Да ну?! — изобразил удивление и испуг отец. — Неужто правда? Так нам как же, уходить, что ли? А?!

— Ежели вы от губисполкома посланы, то непременно уходить, — снова хмыкнул тот, что в шинели. Другие молчали.

Отец еще говорил с солдатом о дорогах, какими можно уйти до больших снегопадов, о положении в волости, но Константин слушал вполуха. Сидевший на корточках несколько раз по-лошадиному тряхнул головой, и мелькнувший его профиль снова показался знакомым.

— Ну, ладно, — закончил солдат, — пора нам. А вы тут смотрите, если что, то вниз уходите, нам сообщите или еще кому, посты там будут.

— А вы уже? Может, перекусите? У нас щи сварены, каша.

— Благодарствуйте, некогда.

Поднялся и тот, третий, в зипуне. Повернувшись, уперся удивленными глазами в Константина, дернулся непроизвольно по вбитой шомполами и веками муштры привычке русского солдата тянуться перед офицером:

— Ваш благ...?

Осекся тут же, сбросил взгляд в утоптанный снег и, не глядя, разом вскочил в седло.

Константин так и не признал его. Да и мало ли таких вот окопников повидал за прошедшие годы. Хотя земляков вроде и не встречал. Ну, а с другой стороны, если и были где земляки, какое им дело до него, белой кости, юного и дурного в собственной храбрости подпоручика?

— Кто это? — сунулся Ермил.

Не поворачиваясь, Константин пожал плечами.

Всадники рысью поднимались по протоптанной по склону дороге.