Они же умели ссориться в смерть.., - ну желтые, ну небо.., но это не Израиль, старик!

Что-нибудь в таком духе...

Да и как по-другому они могли бы расстаться навек?..

Их взаимоотношения - это тайна... Великая тайна большой дружбы и возвышенной любви к Миру.

И последнюю эту ночь мы что-то все бегаем по Арбатским переулкам, Юру догоняем, возвращаем, или провожаем, или уже это Павел Юрич убегает в обиде?..

хотя мы-то тут причем?..,

или, может быть, это разъезжаются уже чужие, в общем-то, здесь в доме Павла, Борохи и Моисеи...

И еще немного часов мы скорбно сидим на кухне с Ириной Николаевной как бы соседкой, подругой и русской женой Павла Юрьевича, - вот только когда познакомились...

Господи, это якобы из-за нее нельзя было здесь курить..., или ладно, немножко можно, но аккуратно в пепельницу.., а Павел, как и раньше всегда, взмахнул рукой вдохновенно, окурки и разлетелись по столу...

Сидим скорбно... Но ничего ведь не задержишь, как ни затягивай...

- Что ж?.. На посошок?..

И последнее утро.

Осеннее, промозглое, слезное...

Мы виснем на решетке, что отгораживает нас от летного поля, от всего мира...

Там по полю, по траве, по дождю, по небу уходит,

улетает от нас легкая фигура в светлом плаще,

оборачивается, поднимает руку,

благословляет нас,

оставшихся у решетки,

у советской стены плача.

42. Гимн белой рубахе

Во дворе сушится белье на веревке... Хлопают простыни на ветру, наволочки надуваются пузырем, и рвутся в небеса рубахи, взмахивая рукавами...

Я глажу белую рубашку...

Я представляю себе, - в крахмальных рубашках, в черных костюмах.., может быть, во фраках... артисты, например,... симфонический концерт.., ну конечно, симфони-ический.., само слово - черно-белая музыкальная графика, так подвывают флейты, виолончели.., и слово "концерт" - что-то холодновато блескучее, асимметричное, вытарчивают смычки, медные раструбы схватывают огни, делят их на четверти, на восьмушки, рассекают в неуловимые кресты лучей.., фигуры оркестрантов - конечно, знаки на нотных линиях, ласточки на проводах... За роялем пианист, манжеты - бумажные юбочки на гибких пальцах пляшут по клавишам: Allegro con spirito

Или, может быть, это конферансье... Он отработанношутит, паясничает, наверное, потеет, но мы видим издалека, - на сцене, перед напряженным занавесом черно-белый элегант, плиссированная манишка, упругие уголки воротничка подпирают кукольные щечки, он вскидывает голову:

- Я не слишком интеллигентен для вас?..

И кажется, он пахнет помадкой, сладковато-прохладно, как новая покупка...

Батя любил пересказывать в лицах "Необыкновенный концерт", когда мы еще не могли видеть его по телевизору.

А еще один из любимых - Батин рассказ, который не всем и не часто, но в подарок, он начинал так:

- Я видел, как сорока пела...

(мы же знаем, что сороки обычно не поют)

Утром Батя возвращался с охоты и присел отдохнуть на околице. Солнце только выкатило из-за горизонта. На заборе притулилась сорока, тусклая и зазяблая в утренней сырости, жалкая такая, схохлилась. Вот сквозь лес пробился сизый как бы дымный луч, пробежал по забору, пересчитывая частокол, настиг сороку и заиграл зеленым отливом на черном ее смокинге. Припекло. Сорока встряхнулась, расправилась, подергала себя за перья, за белую сорочку, завела, было, голову к небу, вдруг снова вскинулась, воровато огляделась, - не увидел бы кто (Батя притаился), выпятила грудь, клюв расщепила... и надо же! запела!, сладострастно подвирая чужую песню.

Я глажу рубашку для Бати.

Он будет стоять перед ученым собранием с докладом.., я выправляю морщинки, чтобы ни одной складочки, хоть и не видно под пиджаком, воротничок ему всегда великоват, и галстук сбивается чуть вбок...

Он будет стоять на трибуне, строгий, но вовсе без этого концертного черно-белого холода, галстук съехал чуть вбок, хочется поправить, и даже издали кажется, рубашка хранит запах теплого утюга... или, может быть, то сухой запах птичьего пера, - Батя стоит там, как торжественный аист с отведенными назад черными крыльями.

Потом у них всегда бывает застолье.

Батя, конечно, во главе. Сначала они сидят за белой скатертью чопорные и плоские, словно на картине Пиросмани.., но наступает, наконец, тот горячий момент разрешения "снять пиджаки".

Ритуальный, театральный момент, - ведь свои великие дела мужчины совершают в белых рубашках:

пьют вино, например, опасно ухаживают за женщинами, проигрываются в карты в прах, дерутся на дуэли,...

Ну, конечно,

... рванув рубаху на груди, мужик не глядя выломал кол из изгороди, да и вообще глаза застило яростью, идет в драку...

... засучив рукава простой рубахи, выходит купец на круг, на кулашный бой, на убой...

или вот еще:

... скинув камзол, гасконец вертит шпагой, и широкие рукава белой рубахи ничуть не мешают ему виртуозно отбивать, может быть, сразу четыре клинка...

... даже дуэль на пистолетах, пусть всего лишь на оперной сцене, трагически смотрится, когда герои в белых рубашках сходятся у барьера.., один падает, его фигура на снегу кажется особенно черной, только на белой рубахе расплывается красное пятно...

... с экрана на экран кино скачут на лошади от погони в белых рубахах и сраженные падают в пыль, разметав руки...

... на арену в бой с быком выходят в белой рубахе...

... в белой рубахе поднимаются на эшафот...

... если женщины играют в мужские игры, они надевают белую рубаху...

Свои старые рубашки Батя "выдавал" нам - девчонкам в экспедиции, чтобы солнце не спалило и комар не съел.

Я вижу мою сестру, кого-то из подружек, себя,.. мы в горах... идем гуськом за Батей по альпийскому лугу, только головы наши в Батиных кепках мелькают среди рослых незабудок и огоньков, горячо, рыхло пахнет лабазник пшенной кашей с сахаром, упруго хватаются стебли за плечи, - сквозь тонкую ткань будто живые руки, и выпорхнет вдруг прямо в лицо жучище, так неожиданен, словно птица...

Мы поднимаемся к перевалу, кеды скользят по фирну.

- Замерзли, девчонки?

Но где там! - в экспедиции принято "задаваться". Мы загребаем пригоршни колючих льдинок, сыпем себе за шиворот, дескать, такие мы замечательные молодцы. Наши рубахи пузырятся на ветру, мы на самом верху, что там за перевалом?..

А вот мы рыбачим в горной реке. Батя ставит сак выше по течению и командует, показывая рукой. Мы врываемся в речку, стучим палками по каменьям, по дну, орем во все горло, гоним рыбу, голоногие, загорелые, в мокрых рубахах, выгоревших добела, простоволосые и самозабвенные в сияющих брызгах...

как деревенские ребятишки...

Или бyденные обыденные наши хлопоты на стоянке.., чаще всего на выжженном плоскогорье.., мы шастаем туда-сюда, собираем кизяк для очага, готовим еду, моем миски в ручье, расходимся до ближайших скал ставить плашки на грызунов, оглядишься издалека, - в раскаленном безоблачном воздухе маячат фигуры в белых рубашках, словно мираж...

Вечером у костра мы сидим кружком на кошме, пьем чай, разговариваем... потом умолкаем... светлые пятна лиц в полумраке... сидим, свесив рукава с длинными манжетами без застежек... вдруг как бы отдельные, каждый - один, сам... Пьеро в своем одиноком театре...

Пересыпаются, дробятся тлеющие угли в костре, вспыхивают, пересыпаются воспоминания, ворошу угли, вглядываюсь в сполохи образов, неожиданных, незагаданных...

Вот одна за другой проходят свадьбы моих друзей... Мы там пестры, многочисленны, всякий раз почти одни и те же... Только жених выделяется парадным костюмом. Мы еще не чувствуем расслоения по семьям, только грустно-хмельной намек, мы же заранее приняли, согласились, но все еще кажется, что это временно только он там во главе стола - чужой в черно-белом наряде...

Ну, пожалуй, невесты тоже заметны в белых платьях... Однако, платье невесты - разовый эффект, хотя сама она, наверное, будет беречь его всю жизнь...