ах, как она поет, - тетя Оля.

Бабушка несет пирог к столу, вдруг не может сдержаться, плачет, - ее сына Толю убили на войне,

и роняет пирог на пол.

(Мне часто снится Толя - бабушкин сын, мне было всего несколько месяцев, когда он ушел на фронт, говорили, что он меня любил.

Мне снится, что Толя возвращается, и я просыпаюсь в сладких слезах:

"Бабушка, Толя приехал!"

Я даже помню напряжение, с которым пробиваюсь сквозь сон, как бы равное тому напряжению, когда нужно вернуть выпавшее из памяти слово: еще чуть больше захотеть, - и вот он, Толя! живой! вернулся!)

Нам ребятишкам наливают немножко вина с водичкой, Надеев пляшет с нами:

"Топор-рукавица,

Рукавица и топор".

Сквозь мягкий плавающий сон я еще долго слышу:

"Прощай любимый город,

Уходим завтра в море..."

- красивый голос тети Оли над нестройным хором, а капитан - седой большой дядя Федя, такой добрый.

Мама подходит меня поцеловать.

* * *

У нас есть одна пара коньков "снегурочек", навсегда привязанных к старым валенкам, - привязывать трудно.

С коньком на одной ноге мы мчимся с Валькой по двору и везем за собой санки, в них Женька с морозными яблочными щеками, в башлыке, погоняет нас веткой и распевает:

"Пара гнедых

Э-Эх, пара гнедых ..."

Мы делаем крутой поворот и вытряхиваем ее в сугроб.

Или бежим, раскинув руки, как самолеты, и на нас сыплются снежинки. И это счастливое таяние снежинок на распаленном лице.

Наверное прибегает кто-то еще из ребят, нас зовут смотреть, как задавило собаку трамваем. Я помню ужас, с которым ожидаю увидеть. Ужас не имеет формы. Собак я хорошо знала. Там должна быть собака, и с ней что-то такое огромное, недозволенное. Я даже удивилась, что собака оказалась обычных размеров, когда мы уже стояли над нею кругом. Она лежала, и туда, где живот, нельзя было смотреть. Я не могла оторваться от оскаленного рта, так что было видно немножко десны.

Их заносило снегом.

Кто-то из ребят постарше стал ругаться, и мы кинулись бежать, сколько бы еще мы простояли в оцепенении?

Не знаю, куда делись все.

Я сижу за какими-то ящиками в подвале, слезы не текут, я не сразу понимаю, что повторяю, неистово повторяю ругательства, которые говорил тот. Они носятся во мне, убивая пустоту, а когда замечаю, не остается и этого.

* * *

Нас ведут в настоящий театр, он только что открылся. На балет "Доктор Айболит".

Дух замирает с первых ступеней, от входа между высоких колонн. Сначала я даже не могу разделить зрительный зал и сцену.

Красные кресла ярусами поднимаются к потолку, по верхнему кругу под огромным куполом - белые фигуры Богов в нишах.

Мерно царственно гаснет люстра.

Я не очень понимаю, что там происходит в светлом прямоугольнике.

С началом второго акта меня вдруг поражает момент закрытия занавеса. Мама напрасно пытается навести меня на действие:

- Смотри вон за Доктором гонится Бармалей, ты ведь помнишь, мы читали.

Я ничего не помню, мне нужно, чтобы еще и еще величественно, затяжно плыл занавес и потом гранично, столбами, стоял по краям пестрых подвижных картинок.

Впрочем, я что-то запомнила, потому что потом усердно рисовала танцующих человечков - обезьянок в юбочках, ярких и однообразных в своем движении, как мне казалось, но никогда не могла нарисовать зыбкую торжественность зала...

Ночью долго не могу заснуть, делаю из одеяла занавес, одеваю его как мантию, чтобы она спадала, как с Богов,

а во сне летаю под куполом с мерцающей короной-люстрой на голове.

Потом мы с Валькой и Женькой все время устраивали театр. Но чаще всего вспоминали, как нам в театре купили по персику. Персики мы видели впервые.

На слово "Бог" мы обратили внимание не сразу. Сначала оно было очевидно, - белые фигуры в нишах. Потом оно не давало нам покоя, а взрослые не хотели понятно объяснить. Как-то мы все же поняли, что искать Его надо в церкви. Церковь-то мы знали, она была недалеко от нашего дома. Мы уже не очень слушались родителей, и однажды потихоньку отправились в церковь. В церкви было очень красиво. Мы долго рассматривали странные картины, - таких мы никогда не видели. Там было все странно, и если бы мы тогда знали слово "благоговение", то именно так и назвали бы свое ощущение. Мне захотелось дунуть на свечку, - просто дома всегда давали задуть спичку, - но я не посмела.

Мы вышли из церкви и вдруг одновременно увидели Чудо: зрачки у нас стали маленькие, снова вошли в церковь - зрачки стали большие! - вышли маленькие. (Проверять в другом месте нам потом и в голову не пришло).

Дома нас потеряли. Про церковь мы сказали, про Чудо со

зрачками, конечно же, нет.

Неожиданно Папа не дал меня выпороть. Он сел на мою кровать и стал рассказывать про крестоносцев. Один раз он усмехнулся, поясняя, кто такие крестоносцы, и я подумала: "Он тоже знает про Чудо..." С этого дня он часто рассказывал мне про разные далекие страны, про рыцарей и путешественников, индейцев и разбойников. У всех были свои Боги, особенно много у греков и индейцев. За них бились и умирали, им приносили жертвы, и было вообще много приключений. Позже эти истории я

найду у Вальтера Скотта, Луи Буссенара, Купера и других, многих авторов так и не найду, - они из Папиного детства.

Мне, конечно, рассказывали много и других историй, сказок, читали книжки, и конечно, всеми героями я сама становилась, и не только героями. Это будет глава

О перевоплощении

Обычно происходит так:

Сегодня я вдруг точно знаю, что я

- чайник, - в моем задранном носу свербит кипяток;

- или кораблик, - бегу по лужам быстро, быстро, и пальто - мой распахнутый парус;

- может быть, львенок, скорее это большой невзрослый кот: спина вытягивается - потягивается плавно, нега переходит в тяжесть лап и уходит в землю через выпущенные когти, хочется подпрыгнуть, ударить лапой, хочется завернуть голову внутрь выгнутой шеи, ухом пройтись по чьим-нибудь коленям;

- или только что прочитанный Гулливер. Меня выбросило волною (сна) на неведомый берег, не могу поднять головы - каждый мой волос прибит к земле, ноздри щекочет шпагой маленький человечек. Сейчас, я знаю, я разгляжу удивительных лилипутов, что пленили меня, и потом буду с ними жить, строить им из песка дома, возить за нитки их корабли, ловить мух, которые станут их лилипутскими домашними животными;

.........

Довольно одного-двух признаков, чтобы быть.

Иногда и просто имени.

Это естество детей - жить многими жизнями

одновременно,

а преображение - миг!

И ты свободен

выйти из рамок своих, стать другим,

разным, всеми людьми, предметами, природой, всем миром.

Довольно имени. В произнесении его

встреча нашего взаимного бытия.

В его определенности - начало превращения.

Иногда же разворачивается целое действие. Схема его проста. Начальное имя случается само. Сюжет заимствован, но волен. Развязки часто и вовсе нет. Цепочка действия сплетается из препятствий, прочитанных или выдуманных, взятых из-под руки, и цель его - та же - Встреча, как поиск возможности дать обозначение, имя в много-oбразной стихии отношений.

В "моей истории" я только изначально Гулливер

(где же еще я встречусь с лилипутами и великанами?),

но я - и море, разбивающее корабль, на хребте своем несу обломок мачты с гибнущим человеком;

и рука его, вцепившаяся зубами пальцев в деревяшку;

...;

я - лилипут, забирающийся по лестнице на бастион

моего колена (- или Гулливер на коленях девочки-великанши);

я живу в этих маленьких дворцах, вздрагиваю от тени, закрывшей мое жилище и, мертвея от ужаса, смотрю в огромный глаз, мерцающий в окне,

...

Цель моих приключений - Встреча.

Впрочем, никогда не победа. С победой не известно, что делать, да и скучно, это с побежденными много всего бывает.