Но уже глубокая ночь, я устраиваю Ирку поудобнее и иду спать на ее место.
Или вот: Равза сидит на шкафу. Может, это и было-то всего раз, теперь уж не вспомнишь, чего она туда забралась.
Сидит, болтает ножками и хохочет. Ее смех трепещет, как синий ободок пламени. Не жжет. Я рисую на своих листочках девочку с черными косичками, будто это обычно, что девочки сидят на шкафу, как обычен в те поры наш беспричинный восторг.
Сегодня что-то долго нет Таньки-Малой. Мы с ней по очереди спим на столе. Для нее уже кровать негде поставить, - комната и так на четверых. Я, правда, очередь не соблюдаю: то мы всю ночь крутимся возле "Щелчка", то печатаем фотографии, то преферанс, то просто дня не хватает...
Что-то Малой долго нет. Готовлю ей постель на столе, сама еще посижу. Тетрадный листок да карандаш...
Дверь тихонько скрипит, я мгновенно гашу свою лампу: кто из нас застигнут врасплох? - Танькины пунцовые щеки (я успела увидеть), сейчас она их упрячет в подушку, - ей свидетели не нужны.
Утром высыпав из общежития, мы все ахнем от неожиданного подарка. На нашей зимней сейчас лужайке - целая галерея снежных античных Богов и Богинь. Кто это? Кто? Танькин жених.
А Элку я просто люблю рисовать. Длинные глаза, веки приспущены, резковатые скулы, как у козочки, таят улыбку...
У нас в комнате битком народу, слушаем немодные еще, плохого качества записи Окуджавы. Мне из угла видно Элкино лицо. Делаю наброски. Вдруг словно током ударило. К Элке подошел мальчик, новый студент, на него уже многие заглядывались. Они стоят рядом, окаменев, коснулись друг друга словно короткое замыкание случилось.
Я вижу Элкино лицо, спаленные, вмиг потемнели глазницы, истончилась линия носа, губы даже у меня высохли, лопнули мелкими трещинками. Я-то причем?
Мы потом рыдали трое: еще одна девочка, безнадежно влюбленная в новенького, Элка, которая в тот же миг стала старше нас, - любила, жалела, ненавидела девочку, страдала от невозможности своей на нее наступить, и от страсти, и я вместе с ней сбоку-припеку...
Остановимся. Хватит. Пять моментов. Пять переживаний (а их, вглядись, - тысячи). Они как бы и не события. Их даже не вспомнишь вдруг, ну да, учились, влюблялись, сдавали экзамены, лежали в больнице, там кажется, конфеты в бульон попали, смешно.., не события, но каждый такой момент рождал чувство, непреходящее.
Такой момент осиян.
Любовью и Творчеством.
Это не просто построение жизни, не цепь эпизодов.
Сей момент не останавливает мерно текущее время и не уходит в прошлое, ведь неважно, случилось ли с тобой вчера, или назад двадцать лет, или только что происходит.
Это полнота временнoго момента,
в нем рождается отношение к жизни, к людям, к миру,
прислушаемся: музыка нашего бытия.
31. Окно
Один мой знакомый мальчик завел себе блокнот и просил всех, кто приходил к ним в дом, нарисовать мамонта. Маленькому не откажешь, все рисовали, а смотреть, как получилось у других, он не позволял. Зато потом было интересно сравнить. Особо находчивые выходили из положения, пользуясь опытом Экзюпери: было начертано даже несколько "шляп", которые обозначали мамонта, проглоченного удавом. Мы, кто немного умел рисовать, старались ублажить мальчика, стилизуя своих мамонтов под специальных этаких детских мультипликационных зверей в разных ракурсах. А те, кто не умели, честно рисовали просто волосатых слонов в левый профиль. И вот занятно, - "слоны" оказались гораздо разнообразнее, чем наше ухищренное стадо.
Вообще же нас много приходило и приезжало в этот московский дом моих друзей. Мы набивались в кухню, сидели там дни и ночи напролет на табуретках, детских стульчиках, на полу, впритык друг к другу, варили кофе и чай, пили дешевое вино, курили, читали вслух, иногда пели и говорили, говорили, говорили.
Этот дом в Москве сделался для меня еще одним жизненным узлом, где мы собирались вместе, сливаясь воедино для нахождения какого-то смысла что ли. Я посмеивалась: "для меня съездить в Москву, все равно что из кухни в кухню перейти", из нашей, или еще из Батиной во Фрунзе, - в них время смыкалось, словно не было промежутков, словно я не уезжала никуда, и расстояние свертывалось в точку. А с течением лет и мы все стали в разных местах почти одни и те же, только Батиного дома больше нет... И наши с Москвой сильно осиротели...
Но тогда знакомство еще только начиналось. И конечно, ни о каком смысле мы специально не задумывались, нам было просто необходимо вот так, локоть к локтю, "бедро к бедру", вплотную, находиться вместе и говорить, говорить. Никакой этой "разрешенной вдруг гласности" не было, но и не выросла еще в нас потребность вопля во всеуслышание. Мы молодо-неосознанно и естественно следовали библейскому изначалу Слова.
Масштабы же говорения казались нам всеохватными, и стыдно сознаться, за ними мы часто забывали про хозяйского мальчика Витю, а уж когда спохватывались, начинали спешно заботиться: решали ему задачки, заглядывали в альбом с марками, перебирали значки, сыпали всякими детскими шутками, наскоро кормили кашей и укладывали спать:
- До свидания, досви-швеция, досви-франция...
Как-то Вите задали на дом нарисовать цветок в горшке. Мы бросились наперебой помогать ему. Одни занимали лист большим красивым горшком, из которого вырастало маленькое, в два сучка, растение; другие отдавали предпочтение цветку, который пер сытыми бутонами во все углы и не ронял свой мелкий питающий горшок только потому, что падать было некуда.
Тут к нам в гости пришел художник Юрий Савельич Злотников. И вот как он начал учить парнишку рисовать.
Внизу листа он поместил скамеечку, и как бы дал нам всем убедиться, что она не качается, не новая, только что сбитая, еще не нашедшая своего равновесия скамейка, и не совсем старая расшатанная, а как раз подходящая для цветка. Может быть на ней когда-то сидел маленький мальчик среди своих игрушек, иногда он любил садиться перед печкой и смотреть на огонь, тогда еще топили дровами, потом он подрос и взрослые мостились на детской скамейке к столу, если стульев не всем хватало, потом бабушка взяла ее себе под ноги, ноги болели, да и клубок не скатывался с колен, когда вязала... Обычно маленькую скамеечку в доме любят все, как малое животное. А потом скамейку приспособили под цветок, подоконники ведь теперь узкие в новых домах, не на полу все же...
Когда сажали цветок, может быть в год рождения мальчика, еще не думали, какой он вырастет, просто сунули апельсиновое зернышко в какой-то другой горшок, скажем, с геранью, апельсины тогда были большой редкостью, их делили по долькам, дети постарше брызгались пахучими корками, выгрызали из них белую ватную подкладку, потом и саму цедру, подробно перетирая зубами зернистый горько-оранжевый лоскут...
А семечко кто-то взял и засунул в сохлую герань. Вспомнили уж потом, что это было в год рождения мальчика, когда апельсиновый росток вытянулся, щедро выбрасывая глянцевые листья; не ствол еще, конечно, стебель, зеленый, упругий, начал уже трескаться, деревенеть; да и герань совсем скособенилась, пора было рас-саживать; решили тогда: пусть деревцо растет, - сколотили ящик такой специальный, возили за собой с квартиры на квартиру, как судьба бросала, вместе с другой мебелью...
и вот со временем поставили на скамеечку к окну...
Впрочем, Юра рисовал, а мы следили за его рукой не совсем одинаково, то есть не на один мотив складывались воспоминания, ведь каждый по-своему выращивает цветок, - кто бегонию, например, кто фикус, а кто и вовсе георгин на клумбе,
это в момент общения время останавливается, а порознь его отмечают собственные вехи, ветки, например, новые на стволе...
Цветы же принято ставить к свету.
Тогда раму окна можно выгодно подать на картине:
там за стеклом на заднем плане можно дать какой-нибудь пейзаж с дальними "библейскими" холмами и ле-сом кудрявым, и дорога так уходит виясь, словно жизненный путь...;
