В них ничего не начинается сначала,
все берется ниоткуда.
"Когда-то"... Когда же? Может, никогда?
"Однажды" ... Когда же? Может быть, всегда?
Жили были старик со старухой ...
Или царь, и у него было три сына ...
Жили-были...
Однажды жила я.
Самое страшное
Палец проваливается в гниль картошки...
Температурный сон: что-то неосязаемо Большое...
Когда у Мамы дрожат губы, сдерживается не заплакать.
Когда я увидела, задрожали губы у Папы
это было самое катастрофичное...
Спящее стариковское лицо.
Страшно смотреть в узкую глубину колодца,
вообще, страшно смотреть в любую глубину.
Или вот еще какая история:
Мы с Папой одни дома.
Он усаживает меня перед собой и говорит эту сакраментальную фразу:
- Поговорим как мужчина с мужчиной...
после которой всегда возникает волнение и настороженность: будет что-нибудь неприятное для меня, захочется плакать и не хотеть;
но во фразе есть что-то от скрещивания шпаг, есть напряженность пружинки, а в паузе потом - любопытство мое преобразуется в готовность к подвигу,
так вот ...
- Мне нужно уйти на 2 часа по делу. Смотри на часы. Когда большая стрелка сделает два круга, я приду. Если ты останешься одна, я каждый день буду приносить тебе конфетку ...
Конечно, я остаюсь. Он уходит.
Я сажусь перед часами и жду.
Позже я всегда любила эту тему парного портрета:
есть одно лицо и отсутствие второго лица.
Второе место не занято никем другим, так как ждут именно его, поименного отсутствующего.
И связь осуществляется через динамический
предмет накала ожидания
часы, окно, дорога, ...
Часы старые стенные, без домика и кукушки, какие я видела позже и полюбила, но с бутафорским жестяным теремком и ржавыми стрелками.
Оказалось, что часы я раньше вовсе не знала. Они, если бы я умела назвать, представлялись каким-то магическим знаком, каким отмечены людские жилища. Предназначенности их я не понимала, и до поры оставалась равнодушной. Есть редкие предметы, - к ним ребенок как бы нелюбопытен, именно к часам он относится так, словно выжидает откровения.
Вглядываясь в часы, я услышала, что они живут, в них стучит свое сердце, и стрелки передвигаются, подчиненные, - маленькие руки.
Это было прекрасно. Это был ритм - первая радость детского осознания пульса. Меня схватил восторг, вскрыл мои синхронные точки, - мы бились в один мелодичный такт, и стрелки, накапливая повторность, рождали протяженность.
Первое - восторг. Второе всегда разрушение.
Я подставила стул, залезла и стала крутить стрелки,
их во что бы то ни стало нужно было остановить,
или понять, почему остановить нельзя.
Стрелки обломились.
Я скатилась со стула и уставилась на часы.
На меня смотрел ужас.
Оно, что-то, не переставало стучать, неуловимо длясь, но
видеть это уже было запрещено. Оно продолжалось без меня. Рукоощущение стрелок пропало. На меня смотрел Ужас круглым курносым часовым лицом.
Люцифер... я еще не знала, что это, но слово слышала...
Люцифер был в лице циферблата.
Я забилась в угол и рыдала до последних сил,
до дна, до сна.
И во сне за мной гнался страх.
Я выбежала на дорогу...
и увидела пустой часовой теремок.
Укрылась в нем, дверку притворила и тихонько пошла...
......
- А вот и я, - это Папа вернулся.
Я поверила ему навсегда. Много лет потом, встречая Папу с работы, находила в его кармане конфету. Это было несомненно, как обязательность времени.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГАРМОНИКИ ВРЕМЕНИ
1. Домик в лесу
Сколько помню себя, всегда помню папины рисунки, что он рисовал мне в детстве. Вернее, это был один и тот же рисунок: Домик в лесу.
Охотничья избушка на берегу озера. А позади - горы, заросшие лесом. По горам шагает папа с ружьем. Дым от его папиросы тоненько струится в небо. Здесь, возле избушки мама хлопочет у костра, варит чай со смородиной, печет лепешки в золе. Мы с Ленкой, моей сестрой, собираем ягоды-грибы, и цветы распускаются нам в рост. Иногда мы сидим с удочками на берегу озера... Папа рисует уток, как они выплывают из-за острого гребешка осоки, вон сверкнуло зеркальце на крыле селезня, а на плоских волнах качаются кувшинки и тень ястреба, что парит в зените неба. Там, подальше в тростниках замерла белая цапля, голову закинула на спину, клюв уложила на змеиную шею, - сейчас клюнет рыбину! А вот поднимаются над водой огромные круглые листья, словно солнечные зонтики, между ними нежно-фарфоровые розовеют чашечки лотоса.
Папа раскрашивает рисунок рассказом. Такое озеро есть на Дальнем Востоке, озеро Ханка, около города Спасска, где папа провел свое детство.
"Ребятишками мы любили крутиться у отца в мастерской, напильник подать, угадать, когда понадобится метчик, а старшие братья уже помогали сверлить ружья. Батька славился в Спасске, как лучший ружейный мастер. Охотники приходили к нему со всего края. Приносили гостинцы. Рассказывали. Кто медведя взял на берлоге, кто рысь выслеживал да счастливо отделался. Даже рябчика добыть, и то ведь не просто. Батька не прерывая работы, сам кое-что добавлял, он тоже был страстным охотником. Весной по воскресеньям мы ходили с ним за цветами, позднее за ягодами, за орехами, и конечно, с ружьем, - авось дичь подвернется.
Особенно я любил рассказы об озере Ханка, о рыбаках и охотниках, что жили на островах среди зыбучих болот, об отчаянных контрабандистах, о Мартыне, который сам себе руку отрубил из принципа. У него был домишко на гриве, куда угоняли на лето скот-молодняк.
Когда мне исполнилось двенадцать, батька отпустил меня с соседями. Мешки и Никочаловы погнали своих телок. У нас-то никогда скота не было, кроме охотничьей собаки.
Через болото шли с большим трудом, выбирая тропы, отмеченные вехами пучок тростника завязан. К вечеру только добрались. Грива узкой полосой тянется по краю озера километров на тридцать. Там порядочный дубовый лес, луга отменные. И одинокая стоит избушка Мартына. Когда он здесь поселился, откуда взялся? На Востоке не принято расспрашивать.
Встретил нас пожилой мужик, красивый, ладный, кудрявая борода подстрижена, правой руки нет, культяпка чистой тряпкой обернута. Встретил радушно. И хатка у него ладная, дворик подметен, грядка с луком, сарайчик, поленница.
Ночью подошли еще двое из чужого села. Набрали дров с поленницы, сварили себе, тут же у костра выбросили объедки.
Утром, когда все ушли с телятами на выпас, я остался в хатке, дремлю, слышу, - Мартын ходит по двору, хозяйствует, сам с собой разговаривает:
- Вот, Мешки, Никочаловы - хорошие люди, понимают, дров принесли, за собой прибрали... А эти не видят что ли... Мне не жалко... Но ведь одна рука - все равно не две... Эх, дурак-дурак, сам себе руку отрубил..."
"А дело было так. Привезли в очередной раз хану. Это рисовая водка, и возили ее из Манчьжурии в деревянных ящиках. Обычно на баркасе братьев Крыловых. А верховодил знаменитый контрабандист Лапа. Спрятали подле хаты Мартына в тростниках. Один из братьев пошел по деревням оповещать. Пока ходил три дня, этим делать нечего, пьют, байки травят. Мартын - заядлый рассказчик, свои несусветные истории начинал всегда исподволь:
- Долго ли коротко, мужики, а былого не выбросишь. Завелся в наших местах Дядюшка-Полосатый. Раз приметил я совсем свежий след вдоль канавы. Дай, думаю, на лодке обгоню его и подкараулю. Мне хорошо слыхать, где он есть, - птицы взгомонились все, цапли поднялись, орут, а молодые так прямо тявкают, как собачонки. Ну, устроился в засаду, жду. Вижу из камышей ломится голов семь кабанов, - вот, значит, за кем Дядька охотится. Дал я им пробежать, а тут и Сам выскакивает, уже не таится, настигает, видать все рассчитал, - там впереди топь. Я изготовился, целюсь, - бить-то верняком надо. Ан, что такое? Секач возьми да поверни назад и прямиком на меня несется, да матерый, да зубастый. А я и перед тигромуже весь открыт. Ну, думать некогда, едва в сторону успел сигануть. Усатый в аккурат на то место прыгнул, где я только что был. И в ту же минуту вепрь на него наскочил, пропорол брюхо. Только и сам не ушел, остались оба в смертных объятьях. Пришлось мне на лодке не одну ходку сделать, пока перевез. Богатая добыча. Ну и заряд сберег...
