Эти странные песни, - в протяжности их душа обретает голос.

Я их потом, не умея петь, пою внутри себя, не зная тюрьмы, томлюсь по воле, не ведая сумы, тащусь по пыльным дорогам.

В песни разливе - ворожба судьбы.

И люди, когда поют вместе, то соединяются голосами,

то расходятся по своим жизням.

Но у Папы вдруг засмеются глаза, и собьет лихим повтором, пустит в перепляс, вернет к застолью:

"Налейте, налейте, скорей мне вина!

рассказывать нет больше мочи..."

Еще лучше Папины веселые песни. Томская:

"Шап-чон-ка тепла-ая на вате,

Чтоб не за-зя-бла голо-ва".

Это пел сапожник с Черепичной улицы, он чинил студентам, и Папе тоже, драные башмаки и пел, постукивая молотком:

"А не ходи по Черепичной

да не гоняй наших собак..."

Многие Папины песни с историями, кто их как пел в разную старину.

Мне нравится, что мы их помним за нашим столом.

Наверное, я больше всего люблю Папин голос.

И еще (это я сейчас знаю) - у него было тонкое чувство меры печального и веселого. Сопереживания и шутки.

Шутливые песенки он часто обращает ко мне:

"Сижу-у никого не вижу-у

Только вижу деву рыжу

И ту ненави-ижу-у",

- это он посмеивается, когда обижаюсь, сижу надутая, слезы какие-то рыжие, ржавые. Проводит ладонью по носу сверху вниз, потом против: "так ровно, а так нет", конечно расхохочешься.

Люблю само слово "Песня".

Этим словом иногда одобряют, когда что-то красивое, ладное, когда о человеке говорят хорошо. Как бы слов не хватает, скажут "Песня", и невысказанное - прозвучит.

Желтое

Подсолнухи, огуречные цветы и тыквенные, сама тыква. О! какая огромная красивая, в круглых ребрах и невкусная. Лютики, - конечно, они люто желтые, куриная слепота.

Одуванчики, асфальт в одуванчиках, как в оборочках.

Земля вообще желтая.

Поздней осенью или ранней весной желтая в бурой траве земля и невозможно разделить: весна это или осень, даже наоборот, хочется в осени придумать весну и обратно. Щемящее чувство.

Если найти желтое стекло, через него и в ненастный день смотреть жарко.

Арена цирка, - желтый магический круг в ярком бархатном ободе.

Самое белое

Лист бумаги, первый необерточной.

Как на нем боязно рисовать!

Мыльная пена в ванне.

Мама купает меня, делает из пены бороду и усы - Деда-Мороза, а если попадет в глаза, я не реву, - ведь нам же смешно.

Конечно, первый снег, утренний, воскресный, нетронутый, предвкушение: мы сейчас пойдем с бабушкой гулять,

я буду делать следы.

Белое дыхание.

Скатерть на праздничном столе, жесткая, ледяная,

вдруг я проливаю свое вино с водичкой,

как рана.

Белое лезвие ножа. И порез сначала особенно белый,

только потом кровь выступит.

Ослепительно белые клыки Джека и нежная белая шерстка на животе у него, когда он редко открывает живот.

То, что бывает всегда

Зима. Кажется, она никогда не кончится.

Застыла черными деревьями, черные фигуры людей вмерзли в улицы между домов, дома смотрят бельмами окон.

Сижу в сугробе, снег скучный, давнишний.

Во дворе кружится сорока, расправилась в воздухе:

черно-белый зимний крест.

И ночь кажется всегда,

иногда не можешь заснуть, лежишь приплюснутый,

темнота зияет пустая, глаза мои в себя вылупила,

и не знаешь, как быть...

И всегда вдруг приходит Мама.

Как она знает? Ведь я не зову, не помню даже, что можно

ждать помощи.

Ночь становится мягкой, одеяльной.

Сохранная ночь.

Пожалуй, и день тоже всегда,

когда находишься внутри дня,

или внутри лета, или любого другого состояния.

Когда подумаю о Папе, он как будто всегда сидит в углу дивана, всегда в одной позе: нога на ногу, с книжкой, на валике перед ним стакан с крепким чаем, пепельница - бронзовая тувинская чаша, папиросы "Беломор-канал".

Каждая деталь растворяется в действие: на ноге я качаюсь; чай прошу отпить, придерживая пальцем ложку, как он; за папиросами посылают в магазин, - "фабри-кау-рицкого" - распеваю дорогой для памяти; о бронзовой пепельнице мечтаю, - она из далекой страны, где он бывал без меня; Он бывал во многих краях и во всех книжках, которые иногда рассказывает.

Из этих действий складывалась моя детская жизнь около него. За ней я его самого забывала...

То, что загадочно

Зеркало и горизонт.

То, что должно быть большим

Дом. Двор.

Деревья.

Яблоко. Арбуз.

Небо. Мы с Папой и Мамой собирали малину, лежим теперь, отдыхаем в траве на полянке, смотрю в синюю глубину между облаков, какое волнение, слова щекочут горло и не образуются.

Лист бумаги.

Что мучительно

В очень полном стакане есть какая-то зрительная

мучительность.

Выжидание момента, который будет называться днем рождения, момента, когда, наконец, вручат подарок, который я уже давно выискала в тайниках шкафов.

Вообще, ожидание. Оно мучительно исполнением.

В исполнении сгущаются предвосхищение,

томление желания, страх не дождаться,

потом усталая радость

и ты уже через-полон,

не хочется ничего.

Разъезженная расхлябанная Земля.

Самое горькое

Конечно, касторка, хотя я ее только видела в капсулах, налитых желтым ядовитым сиянием - это знак горькости.

Морщины по углам бабушкиного рта, когда она думает или говорит о погибшем сыне своем Толе.

Безнадежная горечь полыни.

У горчицы и перца - горечь веселящая, запретная, бьющая по ноздрям возбуждением.

Горькость рябины и калины - желанная, сладкая.

Редкое драгоценное горькое золото апельсиновых корочек, когда сначала съешь разделенные по одной, пересчитанные, прозрачные дольки, потом в корочках выгрызешь толстую белую ватную подкладку, а из оранжевых пор выстреливают пахучие фонтанчики, и потом растягиваешь, уже как память удовольствия, бугристую зернистую на зубах окончательную шкурку.

Я думаю, водка горькая.

Не думаю, а уже пробовала.

В громовом небе какое-то горьковатое возбуждение.

Что печально

Повисшие вдоль тела руки.

Опущенные в воду длиннолистые ветви ивы.

Пустые прутья деревьев с редкими монетками листьев.

Опавшие листья.

Все опавшее и опущенное и повисшее,

опущенные уголки губ, как у рыбы, и сама рыба.

Печально выглядит "в воду опущенный".

Вода печальна.

(А умывальная вода - скучное, и само слово

умывальник).

С чем не хочется согласиться

С тем, что нужно ложиться спать.

Вообще, с тем, что велено делать тогда, когда этого совсем не хочется. Со словами "пора" и "должна".

Что кончается лето.

Не разрешают купаться, показывают желтые пятна в деревьях, - видишь, осень уже. Ах, как раздражает.

Но потом привыкаешь, и осень колдует красотой.

С тем, что невозможно заболеть, когда это нестерпимо

необходимо, когда провинилась.

И с тем, что нельзя вернуть, восстановить то, что сломал, разрушил, натворил.

Незыблемость хрупка.

Не хочется узнать, что горы не до самого неба.

Обидное

Больничные халаты и приютские платья.

Все водянистое: глаза больного человека, детсадовский

кисель, плохие краски.

В искажении, в кривости стекла есть что-то оби-идное, в слезливой размазанности "и-и", когда закупорена окнами, сижу дома, гулять не пускают, наказана или больна.

Только поймала по линии берега полное отражение опрокинутых деревьев, так что и стволы не сломились, но легли в одну гладь и соединили небо с водой, как ветер смял озеро в рябь.

Очарование

Смотреть в пламя огня,

на бегущую воду, на плывущие в небе облака.

Слушать шелест травы.

Зимнее окно.

Самое очаровательное - начало сказок.