Поисковая группа в форме переходила из комнаты в комнату, выполняя свои обязанности с педантичным профессионализмом. Все еще стоя в гостиной, я заметила несколько очень сентиментальных валентинок, гордо прислоненных к камину. Я начал изучать стихи и личные послания, которые пара написала друг другу. Меня заинтриговало, что головорез ДСО, подобный этому человеку, действительно мог написать такие любящие слова.

— Что это ты делаешь? — воскликнула Соня.

Я был ошеломлен ее внезапным появлением в гостиной и тоном ее голоса. Я попросил Кэрол, женщину-констебля, держать Соню и ее детей на кухне вне поля зрения группы обыска. Тем временем Билли сопровождал команду из комнаты в комнату, чтобы быть уверенным, что он будет присутствовать, если будет обнаружено что-то зловещее.

Я развернулась лицом к Соне, все еще держа в руке валентинку.

— Я просто читаю стихотворение: оно прекрасно, — ответил я.

— Это не твое дело! — резко сказала она.

Соня, конечно, была права, и я кивнул и извинился, положив открытку обратно на каминную полку к остальным. В руках она держала кружку с дымящимся чаем. Я видел, что она была смущена тем фактом, что у нее было время только надеть домашний халат и пару тапочек, прежде чем мы вошли в ее дом. Она продолжала теребить пояс своего халата, пытаясь убедиться, что он плотно облегает ее. Я видела такое же нервное беспокойство, проявляемое бесчисленными женщинами во время подобных обысков в домах. Я пытался придумать, что сказать, чтобы разрядить атмосферу:

— Я просто…

— Что он натворил на этот раз? — спросила она.

Мы оба заговорили одновременно. Соня рассмеялась. Я этого не ожидал.

— Послушайте, мне жаль, я не могу обсуждать это с Вами. Это касается только меня и Билли, — ответил я.

— Он мне ничего не говорит, — сказала она. — Он уходит на несколько дней подряд, не сказав ни слова, и возвращается домой так, как будто только что отлучился за газетой, — добавила она.

Поиск был завершен только наполовину, и пока мы ничего не нашли. Я мог слышать знакомые звуки хлопанья дверей и открывания и закрывания ящиков, когда команда проводила обыск. Кэрол, женщина-констебль, подошла к дверям кухни и посмотрела на меня, закатив глаза к потолку: двое детей, вероятно, лет десяти-одиннадцати, ссорились из-за того, кому что достанется из разнообразной упаковки сухих завтраков. Соня крикнула им неагрессивным шепотом, прося их вести себя прилично.

— Милые дети, — сказал я в попытке завязать непринужденную беседу.

— У вас есть дети? — она спросила.

— Да, два мальчика и девочка, — ответил я.

— Каких возрастов? — она спросила.

— Мальчикам шесть и три года. Моей дочери пятнадцать. Почему интересуетесь?

— Без причины, ты просто, кажется, интересуешься детьми, — ответила она.

Я объяснил, что, несмотря на наш очевидный конфликт с ее мужем Билли, было важно, чтобы мы не расстраивали детей больше, чем это было абсолютно необходимо в данных обстоятельствах.

— В последний раз, когда полиция была здесь с обыском, один из них назвал моего мальчика маленьким ублюдком из ДСО, — мрачно сказала Соня.

Я покачал головой. Это опечалило меня, но не удивило. Чего надеялся достичь любой офицер КПО, намеренно оттолкнув жену или ребенка подозреваемого в терроризме, было выше моего понимания.

— Ваша жена получила открытку, сержант? — спросила она.

— Прошу прощения? — спросил я.

— Валентинка — ваша жена получила ее? — спросила она.

— Да, да, конечно, — ответил я.

— Вы с Теннент-стрит? — спросила она. — Просто я никогда тебя раньше не видела.

— Нет, я прибыл в отдел уголовного розыска на Теннент-стрит только в июле прошлого года, — ответил я.

— Как тебя зовут? — спросила она.

Это заставило зазвенеть тревожные колокольчики. Почему она хотела знать мое имя? Подаст ли она жалобу на меня?

— Женщина-полицейский называет вас сержант. Как тебя зовут? — снова спросила она.

— Меня зовут Браун, Джонстон Браун, — ответил я.

— Вы будете забирать Билли, сержант Браун? — спросила она.

Ответ был прост. Я решил, что лучше всего быть предельно честным.

— Да, я так и сделаю, — ответил я.

— Куда вы его отвезете, чтобы я могла сообщить адвокату? — спросила она.

— Каслри, — ответил я.

Атмосфера стала напряженной. Она стояла там передо мной, уставившись на меня так, словно пыталась точно понять, что происходит.

— Ему разрешат встретиться с адвокатом, не так ли? — спросила она.

— Да, конечно, — ответил я.

Она села на диван, держа чашку чая обеими руками. Я предположил, что ей было за тридцать, может быть, чуть меньше сорока, но она выглядела измученной заботами и намного старше своих лет. Я был поражен ее приятным отношением: не часто мы встречали кого-то в таких конфронтационных ситуациях, кто автоматически не относился бы к нам с презрением. Обычно к этому времени на нас обрушивался бы поток оскорблений. Я был в растерянности относительно того, что я мог сделать или сказать, чтобы облегчить ее положение. Теперь она становилась заметно расстроенной. Кэрол, наша женщина-констебль, пересела на подлокотник дивана рядом с ней.

Я посмотрел на свои часы. Было чуть меньше 7 утра, и я по опыту знал, что надлежащий обыск именно в этих домах может занять до часа. Соня притихла. Слезы текли по ее щекам. Ее маленькая дочь заметила, что она расстроена, и тоже присоединилась к ней на диване. Что-то внутри меня подсказывало мне сделать или сказать что-нибудь, чтобы разрядить атмосферу. Чувство враждебности нарастало, и сын Сони свирепо смотрел на меня. Он, без сомнения, подумал, что я сказал что-то, что расстроило его мать.

Прежде чем у меня появился шанс сказать что-либо еще, мы услышали, как поисковая команда спускается по лестнице. Старший сержант вошел в гостиную следом за Билли, подозреваемым. Сержант посмотрел на меня и покачал головой: наверху ничего не было найдено. Он провел нас всех на кухню, чтобы его команда могла обыскать гостиную. Я увидел, как Соня и Билли обменялись взглядами. Они общались друг с другом молча, но эффективно. Дальнейшего обмена мнениями между Соней и мной не было. К этому времени она была не в настроении для непринужденной беседы. Группа полицейских в форме обыскивала ее дом на глазах у ее детей.

Кухня и задний двор были последними местами, которые подлежали обыску. Офицер нашел точную копию огнестрельного оружия в ящике на кухне и внимательно его осматривал. В каком-то смысле это было достаточно невинно там, где это было, но такое оружие все чаще использовалось в преступной деятельности. В другом ящике была найдена пенсионная книжка: она была выписана не на имя домовладельца, а на пенсионера из Вудвейла. Мы занесли это в протокол обыска, и я позвал Билли на кухню. Он взглянул на пенсионную книжку.

— Это ее мамы, — сказал он.

Соня вбежала на кухню.

— Ради всего святого, это принадлежит моей маме. Она не может подниматься, поэтому я беру пенсию для нее каждую неделю и приношу ей, — сказала она.

Я кивнул констеблю, державшему его. Он положил ее обратно на кухонный стол и вычеркнул запись, которую он сделал для нее, из формы 29 (протокол обыска). Соня свирепо посмотрела на него. Поиск был наконец завершен. Дежурный сержант в форме попросил Билли подписать форму 29, чтобы подтвердить, что мы не причинили никакого ущерба во время обыска, и он так и сделал. Команда начала убирать и извлекать свое оборудование. Сержант закрыл свой планшет и кивнул мне.

— 07.33, Джонти, — сказал он.

Это был намек мне. Я был рад, что Соня знала о том факте, что я буду арестовывать Билли. Я придвинулась к нему поближе. Я официально арестовал его и предупредил. Он ничего не ответил. На него надели наручники в коридоре, вне поля зрения детей.

— Позвони адвокату, — сказал он Соне, уходя.

Я вывел Билли на улицу и посадил его на заднее сиденье бронированного «лендровера» КПО. Не было никакой суеты. Никаких наполненных ненавистью ругательств. Я забрался в «лендровер» рядом с ним. Он спросил, можно ли ему закурить, и указал на карман своего пальто. Я достал его сигареты и зажигалку. Я зажег его сигарету и сунул ее ему в рот. Остальное он мог сделать сам, в наручниках или без.