Правда заключалась в том, что Ньютаунабби и прилегающие районы в то время представляли собой бурлящий котел потенциально серьезных гражданских беспорядков. Тот, который в самом ближайшем будущем вскипит и будет угрожать поглотить нас. Нашему району, как и многим другим в провинции, вскоре предстояло погрузиться в состояние, близкое к анархии.

Сержант был сотрудником Королевской полиции Ольстера старой закалки. Он раздавал указания с властным видом, более приличествующим суперинтенданту. Откуда я мог знать, что этот человек может быть таким же могущественным, как любой очень высокопоставленный офицер полиции? В те дни кабинет сержанта фактически был центром всего участка. Все вращалось вокруг него. Вскоре я узнал, что вы никогда не должны переходить дорогу сержанту участка или его оскорблять.

Мне было поручено быть тем, кого в те дни называли помощником дежурного, что означало, что я должен был помогать полицейскому, который дежурил в караульном помещении участка. Позже это помещение караульной было переименовано в Справочный отдел, чтобы избавиться от очевидных военных коннотаций. Я должен был ежечасно меняться между постом помощника дежурного и вооруженной охраной снаружи в блиндаже с пистолетом-пулеметом «Стерлинг».

Я вспоминаю свой первый разговор на дежурстве с «настоящим» констеблем полиции. Он находился в караульном помещении и отвечал за ответы на запросы любого представителя общественности, который заходил в участок. Сегодня к нему относились бы как к дежурному по участку (ДПУ). Я вошел в караульное помещение с более чем легким опасением. Констебль, который приветствовал меня, был средних лет. Маленький, кругленький человечек с широкой улыбкой и жизнерадостным нравом, у него были румяные щеки и светлые вьющиеся волосы с проседью. Хотя он был занят, он прекратил то, что делал, и поздоровался со мной.

— Мы только что с фабрики, не так ли, сынок? — спросил он с широкой ухмылкой, уставившись на мои блестящие ботинки и посмеиваясь про себя. Очевидно, что это был уничижительный термин для Учебного центра в Эннискиллене.

— Что ж, послушайся моего совета и забудь все, что тебе сказали те парни. Добро пожаловать в реальный мир: вы не сможете применить здесь ничего из этого дерьма, — сказал он.

— Сколько тебе лет, сынок?

— Мне? — глупо спросил я, потому что, кроме него, я был единственным человеком в караульном помещении.

Его глаза поднялись к потолку, как бы говоря: «Ну вот, еще один».

— Мне 22, - ответил я, наполовину извиняясь.

— Я Томми, — сказал он, указывая на свою голову и хихикая. — Как тебя зовут, сынок?

— Браун, Джонстон Браун, — ответил я.

— Ладно, Джонатан, возьми этот рулон бумаги и поменяй его в телекс-аппарате, — сказал он.

— Джонстон, — повторил я.

— Джонстон что? — спросил он с насмешливым взглядом.

— Меня зовут Джонстон Браун, а не Джонатан, — настаивал я.

— Хорошо, тогда как тебя зовут по имени? — спросил он, теперь смертельно серьезный.

— Джонстон — это мое имя, — повторил я.

Мгновение он пристально смотрел на меня.

— Это слишком долго, сынок. Слишком много, чтобы вертеться у меня на языке, — сказал он. Казалось, он на мгновение задумался.

— Вот что, мы будем звать тебя Джонти, — сказал он через некоторое время. — Передай мне вон ту черную линейку, ладно, Джонти?

И вот с того дня и до конца моей 30-летней карьеры в полиции я был известен как «Джонти» Браун. У моей матери случился бы припадок, если бы она узнала: мне никогда раньше не разрешали сокращать свое имя. Мне, однако, было все равно. Я стремился вписаться в эту новую среду: если эти ребята хотели называть меня «Джонти», меня это устраивало. Я делал свои первые робкие шаги в новой карьере и ничего так не хотел, как быть принятым моими коллегами. В то время я мало что осознавал, но путь, на котором я окажусь, приведет меня к конфликту с некоторыми из тех, кто по праву должен был быть моим самым большим источником поддержки…

От сержанта участка не ускользнуло мое восхищение его обширным садом перед зданием. Я сказал ему, что люблю заниматься садоводством. Однажды, всего через месяц или два после моего нового назначения, я прибыл в казарму и обнаружил, что мои обязанности четко обозначены в дежурном листе: «Униформа».

— Что это значит? — спросил я ухмыляющегося коллегу.

— Это означает, что на сегодня ты его раб. Ты доложишься перед ним, и он скажет тебе, какой будет твоя «форма одежды», — сказал он.

— Это может быть что угодно, начиная от уборки казарм, мытья машин, уборки двора или уборки гаража. В зависимости от того, что решит сержант.

Я нашел его в гараже в задней части казарм. На нем был коричневый комбинезон, и он протянул мне синий. Мы почистили и привели в порядок три полицейских знака, которые были сняты с наших местных полицейских машин по соображениям безопасности. Во время моего прибытия в Ньютаунабби полиция патрулировала на автомобилях без опознавательных знаков, чтобы им было легче смешаться с другим гражданским движением. Они намеренно не надевали свои фуражки во время мобильного патрулирования, чтобы тем, кто мог желать им зла, было труднее их обнаружить. Быть легко идентифицируемым как патруль КПО, отвечающий на то, что может быть поддельными вызовами, или «приходами», как мы их называли, может означать внезапную смерть. Путешествие более или менее инкогнито могло бы дать нам те жизненно важные несколько дополнительных секунд, которые могли бы буквально означать разницу между жизнью и смертью.

Сержант объяснил мне, что 10 февраля 1972 года республиканский террорист устроил засаду на один из наших патрулей КПО. Патрулю повезло, потому что оружие террориста заклинило, что дало нашим офицерам преимущество. Террористу, 26-летнему парню-католику, повезло меньше. В ходе инцидента он был подстрелен КПО и смертельно ранен. Это была точка, до которой обострилась ситуация. Рассматривались любые меры, которые мы могли бы предпринять, чтобы себя защитить.

Мы с сержантом почистили садовые инструменты и инвентарь. Вскоре у нас оба были довольно прилично смотрящихся гаража участка. Сержант был очень доволен. Он попросил меня подстричь лужайку перед зданием и позаботиться о цветочных клумбах. Я любил и до сих пор люблю ухаживать за садом. За очень короткий промежуток времени я привел лужайку перед домом и клумбы в идеальную форму. Моя проблема заключалась в том, что сержант был настолько доволен моей работой, что регулярно назначал меня на «униформу». До такой степени, что я начинал чувствовать себя скорее садовником в участке, чем членом местной полицейской команды! Как я мог изменить это положение?

Ответ пришел с неожиданной стороны. Старый констебль по имени Алек, которого остальные парни окрестили «мироненавистником», услышал мои жалобы. Он разработал генеральный план:

— Срежь бутоны его любимых роз прямо за окном сержанта участка и положи их на его подоконник. Это вызовет у него отвращение, сынок. Он никогда больше не подпустит тебя к своему драгоценному саду, — сказал он.

— Я хочу сказать, сынок, у тебя есть два года, чтобы произвести впечатление, и поверь мне, на этой работе два года пролетают незаметно. Что ты собираешься сказать? «Мне жаль, что я не смог никого поймать, потому что сержант не выпускал меня из своего сада?» От этого не отмоешься, сынок, — добавил он, прежде чем вернуться к своим обязанностям в караульном помещении.

Я стоял там и смотрел в окно на его прекрасный сад. Даже пешеходы, прогуливавшиеся по Прибрежной дороге за пределами казарм, время от времени останавливались, чтобы полюбоваться садом во всем его великолепии. Когда июльское солнце припекало мне спину, я приступил к своей работе, потратив битый час на стрижку газона и приведение в порядок клумб. Тогда я, наконец, набрался смелости и начал срезать головки призовых цветов сержанта и выкладывать их одну за другой на его подоконник.

Один, два, три, четыре, пять…. десять, одиннадцать, двенадцать. Почему он не кричал? Разве он не заметил срезанные розы, лежащие у него на подоконнике? Я начинала паниковать из-за того опустошения, которое я причинила этим розовым кустам. Где он вообще был? Я решил выяснить это. Я подошел к открытому окну. Джойс, его машинистка, объяснила, что он ушел на ланч, но должен был вернуться через несколько минут. Я с тоской посмотрела на эти розы, которые уже начали увядать под жарким летним солнцем. Я начал испытывать глубокое чувство сожаления и вины, когда стоял там, у подоконнике.