– Я слышала, декан в медицинском недавно умер, – холод ее рук передавался через голос. Зелёные, как настоящий изумруд глаза, сливались с массивным, ровным, как расчёты астрономов, камнем на кольце прямоугольной формы, – я была лично знакома с его сыном, – вздох. Она поставила с негромким стуком книгу на полку, как будто даже сожалея. – Ему не нужны были деньги, столько внимания. Он верил, что к правде можно дойти лишь самостоятельно построив путь, из гвоздей, досок, палок, и никто для этого не нужен. До правды он дойдёт, в любом случае, но вот какой она будет.

– Правильной, – я опёрлась плечом на дверной косяк, – какой бы не была правда, у детей она всегда истинная и искренняя.

– Да, забавно выходит. Девятый класс – такое интересное время, не потому что впереди самый важный экзамен в твоей жизни, совсем не поэтому; для одних ты ребёнок, для других надежда школы, не висящая на доске почёта, для третьих ты единица тупости, сливающаяся с такими же тридцатью детьми. Одноклассники не примут тебя по достоинству, потому что не способны на это. Они не видят тебя дома, и когда ты один, а если и видят, то они больше не твои одноклассники. Марку повезло, он один. Он совсем один. Он очень многое прошёл, чтобы не сойти с ума. Он сделает все сам, и это правда будет истиной.

– Кем Вы работаете?

– Я учитель литературы у девятых-одиннадцатых классов. Если Вы не заметили, тут почти все или преподаватели, или юристы, – не вижу ничего общего, – кто-то считает, что быть учителем легко или бессмысленно. Но на самом деле учитель выигрывает войну. Моя задача рассказать и объяснить, почему именно Пушкин и почему именно Гоголь. Почему?

– Потому что они проверены временем.

– Это самый кошмарный ответ, – она скорчилась, будто съела самый кислый лимон, – сорока минут мало, чтобы дать развёрнутый ответ на это высказывание. Время до настоящего момента было очень неоднозначным. Да, это о много говорит, да, таких, как они, избирали лучшие, и, если бы авторы, дошедшие до нашего времени, были этого не достойны, никто бы про них не вспомнил. Но время само направляло человечество, поэтому говорят, что они были проверены не критиками, не артистами, а временем.

– Разве это не одно и то же? В каждом отрывке времени по «гению».

– Не совсем. Они такое не отсеивали, – она продолжила бы, но как будто вдруг вспомнила, что знает меня не больше часа, сразу же переменившись в лице. – Извините, наверное, я сказала лишнего.

– Зачем ещё устраивать такие вечера, если не для разговоров? – улыбнулась я. – Философия не знает границ, и, к тому же, здесь на неё нас никто не осудит.

– Да, Вы правы.

Из гостиной донёсся взрослый хохот.

– Так всегда нравилось быть индивидуальностью, – девушка с улыбкой подперла голову кулаком, опираясь о столешницу, – в пятнадцать лет мне говорили, что я не выгляжу на свой возраст, это так льстило мне. Мне всегда хотелось отличаться от сверстников, когда они пытались быть старше, я старалась оставаться ребёнком.

– Зато умным.

– Наварное.

– Обычно такие не бывают глупыми.

– Глупые, как правило, пытаются из себя что-то строить. Может, если этого хочет общество. Сильным ты становишься тогда, когда общество играет по твоим правилам.

– И как? Играет?

– Слабенько. Нужен опыт. Ему нужно время.

– А если оно не хочет?

– У нас в лицее ты либо учишь литературу с Мальцевой, либо не учишься в лицее. Захочет.

Я посмеялась.

– Обычно я спрашиваю у таких людей, какие у них планы на жизнь. Тут, думаю, все вполне понятно.

Она отмахнулась, засмеявшись.

– Вы мне льстите, я не такая особенная.

И впрямь. Не особенная. Я сомневаюсь очень редко, но эта девушка заставила меня посомневаться в том, что она человек.

В конце она сказала, что обстановка в комнате заставила ее вспомнить детство, и «унестись в край фантазий, размечтавшись и начав философствовать». Разве не таким должен быть учитель литературы? Думаю, нет.

– Ненавижу пьяных, – Алиса закурила, как только дверь за надоевшими гостями закрылась.

– Как вы пообщались?

– Пойдёт. А ты с Маринкой, видимо общалась?

– «Маринкой»?

Алиса покатилась со смеху.

– Маринкой, – подтвердила она, – у неё в восьмом классе были самые длинные волосы, одно удовольствие было дергать!

– Странно, об этом она мне не говорила.

– Ещё бы! Школа была для неё – самое тяжёлое время. Она раскрылась, когда слиняла в Питер, отучилась там, и вернулась покорять Москву, ахах, – сама же посмеялась со своих слов она. – Прости, я пила. Было бы странно, если бы на встрече выпускниц было больше двух трезвых людей. Так странно, – она уставилась в точку, на мгновение отведя изящным жестом сигарету от губ, – я помню их такими маленькими, думающими, что в универе они встретят любовь всей своей жизни… я помню, как они мазали красной помадой губы перед дискотекой, пробовали курить, списывали, думали о лучшей жизни. А Марина всегда была такой, она не изменилась. У неё была непростая жизнь, я не знаю, что ее ждёт. А эти… разочарованные в жизни взрослые, настоящие взрослые, не просто накрашенные девочки, а потрёпанные жизнью, людьми, неудачами, не ухоженные личности. Их и личностями-то не назовёшь. Почему все так плохо? Они же были отличницами, белыми, чистыми зубрилками. Почему сейчас они сидели передо мной и отборными матами ругали все, что коснулось их жизни? Дети, одиннадцатый класс, школа так снисходительна с ними. Они уже не дети, но так верят в чудо, так отчаянно пытаются жить, ловить моменты, как будто знают, что их ждёт, – тогда она подняла на меня абсолютно трезвый, обречённый взгляд, – почему жизнь так жестока, Аня?

– Мы сами себе ее выбираем.

– Ты думаешь, Он хотел себе смерти? – она заулыбалась, что кровь поледенела. – Нет. Хотели, может быть, все, но не он. Он точно не хотел умирать, – сначала я даже поверила, но потом поняла, что верить такой, как Алиса… весьма сомнительно. – Ты хотела. Просто признай это. Ты устала от него, но не знала, как сказать.

– Мое желание мало что изменило бы. Он сам на это пошёл.

– Нет! Этого не может быть!

Я ни разу не видела, как рыдает Алиса. Передо мной была не она, а ослабевшая частичка ее души, забившаяся в тёмный угол, и наконец, смогшая найти выход наружу. Будь свободна, тьма внутри людей. Вот, что такое забыть прошлое.

У меня был брат. Он ушёл из дома в девятнадцать лет, и больше мы никогда не встречались. Я была уже достаточно взрослой, чтобы понять, что он не вернётся, и что он сделал свой выбор, но произошедшее до сих пор не давало мне покоя. Он не любил учиться, не переносил учителей, и ненавидел экзамены. Родители всегда говорили, что из него не получится ничего хорошего, они в самом деле говорили слишком много, больше, чем можно было бы от них ожидать, а когда он ушёл, не удивлялись. Значит, все, что они говорили – было искренним. Он был их нелюбимым сыном. Однажды они сказали мне, когда я была примерно в возрасте его побега, что я иду по его стопам. Хотя я не думала о том, почему я учусь, есть ли у меня будущее, чего я хочу добиться во взрослой жизни. Сказать, что я плыла по течению – будет неуважением к себе, я была ходячей апатией, с каким-то будто бы нехорошим замыслом в глубине души. В самом начале у меня был самый лучший учитель французского, меня не интересовали никакие другие предметы так, как французский, да и преподаватель был очень близким мне по духу. Он вложил в раннюю меня то качество, которое присуще мне даже после стольких лет. Равнодушие. Я никогда не была такой, как вся моя семья.

Любимчиком родителей был Люк. У него было огромное лицо с противными распухшими щеками и бледно-сине-зелёный оттенок кожи. Он был злой и грубый, даже по отношению к девочкам, но зато нравился учителям. Про него многого я сказать не могу, не так хорошо его помню, помню лишь, как тот, самый близкий мне Клод, любил хорошенько поколотить Люка, пока не видели родители и гувернеры. Хорошо помню детей, выделявшихся на его фоне пакостями и живностью. Кто-то неприятно подшучивал друг над другом, кто-то пытался поджечь дом, кто-то бил все вазы (рекордом была китайская ваза от дочери императора, разбитая из рогатки на расстояние пятнадцати метров Клодом). Особенно мне нравилась сестра Скарлет, она была старшей из детей, и уже занималась семейным делом, младшим не ставили ее в пример, но даже Клод пытался всячески ей подражать. Но получалось у него не так хорошо, Скарлет посвятила жизнь учебе, по образованию она была врачем, это помогло ей во многих делах, Клод же учиться не хотел. Он пытался копировать ее повадки: несмотря на то, что мы, большинство детей, были отвратительно научены этикету, Скарлет всегда вела себя, как подобало особе; она могла молчать весь разговор, потом ответить, и одной фразой закрыть тему, что мистер Стронг, друг нашей семьи, разводил руками и хвалил ее слащаво родителям, потом Скарлет уходила, и все гости, в чьём присутствии она удостаивала выйти из комнаты, были несказанно рады увидеть гордость семьи Эванс. Скарлет не пила чай, это знали все. Она пила исключительно свежий, горький как учёба, чёрный как волосы утопленницы кофе, сваренный именно в турке. Клод неоднократно пытался пить эту дрянь, но каждый раз плевался, и запивал чаем или вишней, он очень любил вишнёвые напитки, да и вишню в целом. Летом, в качестве наказания за плохую успеваемость, его отправляли на место служанок собирать под палящим солнцем спелую вишню, а он и рад был, и часто брал меня с собой. Хорошо помню раз, когда мне было всего шесть лет, я даже ещё не училась, не представляла, что это такое, но слышала от старших, что это нелегко.