Много раз слышала от людей, что нужно уметь отпускать прошлое, но для этого нужно много раз натыкаться на его острые ядовитые колья, чтобы в конце концов найти наиболее легкий выход, если так можно сказать. У меня не было прошлого, о будущем без прошлого думать слишком оптимистично, а настоящее… я в него не верю.

Я встала и пошла в свою комнату. Только мысли и стратегия, до мелочей продуманный план, каждый шаг должен быть обдуман, никакой воли эмоциям, иначе все выйдет из-под контроля, но с этим у меня проблем не было.

Я вырвала Монолицию из блокнота и приколола на пористую доску с долгами по учебе и в библиотеке. В полутьме она казалась особенно мертвой, не знаю, было ли то смертью, или наоборот, несением жизни, наверное, чем-то средним, как бы не страданиями.

Черные стрелки девушки, читавшей и заучивавшей конспекты напротив меня в библиотеке, были длиннее ее желтых выкрашенных волос, сбритых до короткого ежика. У нее были выщипаны брови, жирно накрашены черной тушью короткие ресницы, и покрытая татуировками в виде китайского дракона шея. Музыка из ее наушников доходила даже до меня. Каждый раз, когда я поднимала на нее глаза, она отводила взгляд к тетради или в сторону. Потом она достала из сумки энергетик и отпила ярко-зеленой жидкости. Тяжело поморгала, явно мутнея взглядом, и тут, ровно в тот момент, когда часы на башне пробили три часа, из уголка ее рта сползла струйка крови, и девушка расслабилась. Я посмотрела вокруг. Дотянулась до шеи, пульса уже не было. Смерть меня преследовала.

У Алисы громко играет музыка, так громко, что ее можно было услышать, просто идя рядом. Я видела ее в метро по пути домой, но не подошла. В людных местах можно было немного отвлечься от того, что происходило у тебя дома, я и сама это знала, поэтому не подходила. Ее лицо выглядело таким серым, безжизненным и осунувшимся в тусклом свете Московского метро. Из-под грязно-сине-зелёной старой шапки, которая была настолько изжившей себя, что она носила ее как хиппи, светлые волосы беспорядочно падали на плечи и пальто, сбиваясь в грязные одинокие пряди. Она заметила меня около ларька, пока покупала сигареты.

– О, Падшая, – она встречала меня именно так и никак иначе, когда я становилась неожиданностью. Я сейчас только заметила, как шапка красиво сочетается с ее цветом глаз, думаю, если не эта шапка, то никакая, она носила ее только потому что она была именно той самой шапкой, и никакой другой.

– Я думала, ты бросила.

– Не поверишь, я об этом даже не задумывалась, – она пафосно достала из пачки и протянула мне, я отказалась, – знаешь, я всегда видела тебя курящей, забываю иногда, что ты за здоровый образ жизни… – и закурила.

– Видела я сегодня такую нервозную, – я рассказала ей про труп в библиотеке.

– Сплошная пропаганда, короче.

– Да, вот просто…

– Кусок запада? – она прищурилась на солнце, хотя, мне кажется, солнце тут было не при чем.

– Да.

В этом плане чаша ненависти Алисы не имела границ. Она могла говорить об этом часами, размышлять и думать, это стало настолько пропитано ненавистью и безысходностью, что в конце концов ее перестали слушать, а она говорить. Мне все ещё интересно, куда она выплескивает своё негодование, будет невесело, если она об этом пишет. И ещё существенный вопрос – куда.

– Не то что бы я была против этого всего, – недолго думая, сказала она, – я слишком молода и глупа, чтобы думать на этот счёт и делать собственные выводы, пусть об этом думают мужчины, люди, которые в этом разбираются.

– Почему ты так категорична?

– Ты не понимаешь, женщине не надо думать, ее работа заключается в лёгком слове и красоте, мир спасёт красота, Энн!

Алиса не любила работать, она еле как закончила консерваторию и жила на том, что продавала свои картины и работала на двух работах, грубо говоря. Для меня было большим открытием, что она против феминизма и всего этого. Возможно, у неё были планы на того знакомого.

– Я знаю, что ты скажешь, что женщины имеют права, хотят саморазвития, быть независимыми, учиться, но при этом не стоит забывать о том, что человеческому роду грозит вымирание. Знаешь, почему?

– Догадываюсь

– Я, все же, проясняю, – она подошла к первой попавшейся дорогой кофейне, и вгляделась через стекло, – вот видишь вон ту рыжую с ноутбуком? У неё нет детей, она завтракает голым кофе, вегетарианка, и подсадила на это всех своих друзей, в том числе и парня, она от него не зависит, совсем, делает все так, как она хочет, как ей заблагорассудится. Она свободна, хочет пожить для себя, знала бы ты, какие страшные это слова. Сейчас она не родит, потому что у неё на уме одни деньги, потом в сорок лет ей захочется ребёнка, она вольет кучу денег, чтобы вселить в себя клетку, которая в последствие родится вряд ли здоровой, зато работа коррекционникам. Я не говорю, что задача женщины – мыть полы и рожать детей. Моя мать работала 8 часов в день, и я ни разу не появилась в школе в грязных или не поглаженных вещах.

– У тебя просто стальная мама, не всем так везёт.

– Может быть… – она отошла, снова делая затяжку. – Тошнит меня от женщин. Сплошные проблемы. Ещё и этот феминатив, черт его дери, – выплюнула она и зашагала быстрее.

Мне не очень хотелось развивать разговор, хоть я и была с ней согласна, но зная Алису, она за словом в карман не полезет.

По самой Алисе можно было много что сказать, но истинное – очень редко. Она дружила в основном с женщинами, девушками, такими же как она, и то чисто для того, чтобы не сойти с ума, была резкой на редкость, и вот, что удивительно, меня редко вдохновляли люди, тем более такие, как она, но Алиса умела делать это так, что это становилось искусством, в этом была главная ее заслуга. Она была человеком искусства, музыка была вторичной, она очень много читала, насколько я знаю, даже писала, но сейчас перестала, и ещё она очень красиво писала картины, это было ее главным занятием, она могла прорисовать весь свой выходной, забив на друзей, потребности, и время. Ее не волновал внешний мир, и как художник, она была достойна уважения, а как кого-то другого я ее не видела. Ее картины не были сумасшедшими, по крайней мере, она очень старалась этого избежать, но в силу возраста, состояния и желаний времени, получилось что-то уникальное. У неё уже было несколько выставок, там мы и познакомились.

У Серова был сын. Приемный. Милый светловолосый мальчик с голубыми озёрами, чистыми настолько, что блики при задумчивом взгляде на солнце или туманную холодную погоду ослепляли. Он редко кашлял и что-то монотонно, почти не останавливаясь, печатал на ноутбуке, прижав колени к груди. Своим видом он пытался не быть человеком. Уставший от людских грехов и пороков, он пытался отдалиться от людей, сделать себя не таким, как были они, иначе как ещё можно было объяснить желание одеваться отстранённо, почти как взрослый, но как маленький ребёнок, игнорируя то, что он уже был девятиклассником. Когда я узнала, сколько ему лет, я удивилась, потому что выглядел он младше, это говорило о ненависти к подобным себе, подросткам, возможно, ненависть была обоснованной. Этот мальчик стремился показать всем, что он другой, в какой-то мере, это было ошибкой, ведь правильные люди всегда видят в тебе уникальные черты.

Он не страдал, не было причин, но он всячески пытался их найти. Сам порой удивленно осознаёшь, что вокруг тебя нет повода радоваться, что ты как тигр, загнанный в клетку, но, к тому же, привыкший. Невольно царапаешь стены, пытаешься плакать о помощи, потому что жалеешь себя, хотя от жизни ждать почти что нечего. Марк Серов был далеко не идеальным, но я не из тех, кто искал идеальных людей. Чем проще и лучше человек, чем сильнее он соблюдает правила общества, тем меньше можно от него добиться.

– Что ты печатаешь?

– Проект для школы.

Девятый класс, как мне рассказывали, был одним из самых требовательных годов, от которого многое зависело. Многое зависело от того, как ты умеешь обманывать и вертеться.