Сегодня мой лесной кабинет оказался занят. Еще у ворот в лес я приметила двух старушек на своей скамье. Они сидели как две плотные курочки и смотрели в разные стороны. Обе в больших солнечных очках и бежевых болоньевых плащах. Сначала я решила, что сяду рядом с ними и дождусь, когда они уйдут. Но подойдя, я заметила, что они выгуливают маленького кремового пуделя, который кругами бегает по дорожке. Одна из них ласково обратилась к собаке и похвалила ту за быстрый бег. Я решила не нарушать их покоя и прошла глубже в лес.

На следующей скамье дремлет молодая женщина. Рядом с ней большая серая коляска. Возможно, этот краткий сон в мельтешении солнечных пятен одна из немногих для нее возможностей поспать.

Я свернула с тропинки и села на поваленное дерево. Здесь, между шалашом из веток и крохотным кладбищем на две могилы, на старом пне стоит деревянный скворечник, покрытый мхом. Я поставила на него свой ноутбук. Меня не видно с тропы, но я могу заметить редких бегунов и слышать голоса прогуливающихся женщин.

Земля еще влажная и на прошлогодней листве – розовые почки и желтые соцветия клена. Крапива и кочедыжники пробиваются сквозь омертвевшие ветки и старую листву. Скоро здесь будет непроходимая зелень, и только коричневые тропы останутся там, где люди пересекают лес, чтобы выйти к могилам или насыпать семян в кормушки для птиц.

На лотках уличных торговцев фруктами и овощами появилась черная черешня. Я всегда беру первую черешню в память о матери. В Москве черешня появляется в мае. В Сибирь ее привозили в июне. Мать покупала килограмм черешни и отсыпала половину в хрусткий мутный пакет, чтобы я угостила Светлану. Теперь, смотря туда, в старое время, свидетельницы которого лежат на горе усть-илимского кладбища, я понимаю, что только у меня есть возможность протолкнуть память о них в будущее.

Светлана умерла восемь лет назад. Шесть лет назад бабка приготовила суп и села в кухне на табуретку отдохнуть от жара плиты. Чуть теплой ее нашла внучка, дочь Светланы. За несколько дней до смерти бабка начала чувствовать головокружение, но не придала этому значения. Сосуд в ее мозге лопнул, и она даже не успела понять, что умирает. Три года назад от рака груди умерла моя мать. Обе сестры долго умирали от тяжелых болезней: маленькая при жизни Светлана в гробу лежала как черный обугленный ребенок. Рослая ширококостная мать, умирая, истончилась так, что начальник похоронной бригады сказал мне, что гроб ее легкий как перышко. Бабка же, наоборот, была низкорослой пышной женщиной. Медленный старческий метаболизм не дал ей сгореть от рака груди, как матери, и она болела долго, а раковые опухоли, как грозди смертоносных ягод, возникали в ее теле повсюду – на костях, в мозге и печени. Рак не тронул матку и яичники бабки, как не тронул он и женских органов моей матери. По старому обычаю гроб Светланы принесли переночевать в ее комнату. Бабкин гроб не решились поднимать на шестой этаж – она весила около ста двадцати килограммов и, чтобы внести ее мертвую в квартиру, потребовалось бы снять двери.

Они лежат там, на горе среди сосен и осин. Осенью дороги размывает и к ним не пройти. Красные листья лежат на их земле, воды дождей омывают их тела. Зимой тяжелые сугробы давят на их груди, а весной холодная талая вода мочит искусственный бархат обивки их гробов. Материна урна с прахом медленно ржавеет. Их могилы будут стоять долго, дольше, чем будет длиться моя жизнь. И мои книги о них переживут меня. Похоже, люди и делают вещи, чтобы длиться в будущее, даже когда сами умирают.

Они лежат на горе. И они смертями запечатали свой опыт и память внутри черных сибирских ям. Я была там, на горе, и видела их могилы. А прошлой весной моя тетка, материна двоюродная сестра, прислала фото с родительского дня. Могилы прибрали, проложили плиткой и покрасили ограду. Они там, в пределах железной кованой ограды, словно в двухкомнатной квартире на шестом этаже за маленьким праздничным столом.

Прилетел краснозадый дятел и стучит по гнилому пню, вынимая червяков из мертвой коры. И над той горой летают маленькие птицы, питаются крошками принесенного печенья и пьют дождевую воду в углублениях пластиковых лампадок.

Я не верю в бога, но бабка, мать отца, говорила, что, зажигая свечу, посвященную мертвому, мы отправляем ему сигнал. Иногда я захожу в храм и ставлю за упокой семь свечей. Я знаю, что моего деда Рафика, отца матери и Светланы, и его сестру Миннегель похоронили на мусульманском кладбище, но я все равно ставлю свечи для них. Мертвым все равно, где для них зажигается свеча.

Мать отсыпа́ла черешню и велела помыть, прежде чем мы со Светой ее съедим. Теперь мне кажется, что мы с ней были равными детьми для матери и бабки. Обе они были взрослыми, холодными женщинами, опекающими нас.

Я привозила пакет и говорила, что в нем черешня. Светка с любопытством заглядывала в него и разочарованно спрашивала меня, почему так мало. Я отвечала, что остальное мы съели с матерью. Мы мыли черешню под горячей водой в эмалированном дуршлаге и выходили на балкон. Там мы с жадностью ели теплые ягоды, каждая спешила набрать для себя самые крупные, а потом стреляли косточками в высокие сосны. Светка научила меня сдавливать мокрую скользкую косточку так, чтобы она со щелчком выскакивала из пальцев. Мы соревновались, кто дальше выстрелит косточкой, а когда косточка достигала цели, мы слышали ее удар о хвою. Сосны стояли неподвижно, они были там всегда, рыжие и высокие. Они и сейчас стоят там и шевелятся на весеннем ветру. Мои волосы шевелятся на тихом майском ветру, они цвета сосновой коры.

Сегодня я узнала, что, умирая, деревья отдают воздуху весь углекислый газ, накопленный за жизнь. Раньше я думала, что деревья производят из углекислого газа кислород, обыкновенное школьное искажение.

Дерево всю жизнь копит мое дыхание. Мертвые животные и люди, хранящиеся под землей, тоже содержат углекислый газ. Теперь мне кажется, что он – это вид нашей памяти, энергия чистой негативности. Что выбрасывает человеческое тело, погибая?

Я думаю о матери, которая всю жизнь проработала на заводе. Я вспомнила о ней, когда рассматривала фотографии Сары Мун, которая путешествовала по России в конце девяностых. Издалека дым заводской трубы кажется тяжелым облаком, но, подойдя, можно рассмотреть черточки труб. Я помню облака дыма деревоперерабатывающего завода, они, медленно поднимаясь, растворялись в небе, и нельзя было понять, где заканчивается дым и начинается облако. Теперь мне кажется, что дым – это то, что связывает небо и землю.

После смерти матери я кремировала ее тело, часть пепла поднялась вместе с дымом городского крематория в небо. Где-то осели частички ее тела и погребального платья. Когда я кремировала маму, мне казалось несправедливым, что она, похороненная рядом с бабкой и Светкой, будет лежать запертая в пластиковой капсуле, опущенной в стальную урну для праха. У меня даже были мысли, что необходимо пересыпать ее прах в деревянный сосуд. Чтобы, став прахом, она смогла смешаться с дождевой водой и встретиться там, под землей, со своими матерью и сестрой.

Я чувствовала тяжелую вину за то, что мать, хоть и похоронена с ними в одной могиле, все равно не имеет доступа к своим матери и сестре. Но размышляя о времени, которое предоставлено мертвым, я решила, что момент их встречи настанет – когда-то даже пластиковая капсула под напором времени распадется.

Еще я думаю о тех крупицах материнского праха, что поднялись на небо. Они упали на землю, а потом, вместе с испарившейся талой водой снова поднялись в небо и выпали с дождем в Тимирязевском лесу, где я пишу эту книгу. Они достигли и горы, где стоит усть-илимское кладбище. Умерев, мать получила бессмертие и, смешавшись с дождями, встретилась со Светланой и бабкой.