— Ты дохлую муху убил, — говорю я, хихикнув. И объясняю, что как раз в том углу живет паук, я сама видела, как он…

Договорить не успеваю. С диким, нечеловеческим воплем срывается Ксюша с постели, вообразив, что не только муху, но и паука сбил папа и теперь он крадется по ноге.

Мы снова перетряхиваем постель, никакого паука, естественно, не находим (у меня от сердца отлегает: пауки ведь умнейшие и благороднейшие существа), потом опять начинается охота. В полночь распахивается дверь, и появляется бабушка. На ней какая-то детская, до колен, пижамка с бантиками, босые ноги расставлены, и торчит живот.

— Что здесь происходит? — возмущается она. Лицо ее чем-то смазано и блестит: питательную маску делает бабушка на ночь.

— Муху ловим, — говорим хором.

— Какую еще муху! Ошалели? Днем надо ловить.

— Вот ты и лови, — грубит папа, измученный безуспешной охотой.

И бабушка ловит. Привлеченная запахом питательной маски, муха проносится под самым ее носом раз, другой, а на третий бабушка — цап ее и, открыв форточку, вышвыривает на волю.

Так закончилось это бурное сражение. Потом папа описал его, заменив муху снежинкой.

Не сразу поняла сказочная Нюра, каким наделена могуществом. Но поняла. Когда они с мамой подошли к детскому саду и мама взялась за веник, чтобы отряхнуть ноги, то снежинки — фьють, фьють! — сами поотлетали от маминых сапог и Нюриных валенок. Так мама решила — что сами, в действительности же им Нюра приказала, незаметно коснувшись под шапкой короны.

Запись седьмая

ЧТО ЦЕНИТ ПАПА ПРЕВЫШЕ ВСЕГО

Иван Петрович солгал: вовсе не «Приятного аппетита!» переводится «Вале», а «Прощай». И язык это не испанский — латинский. Да и чего это ради троюродной Алле, уезжая, желать мне приятного аппетита?

Я, правда, лакомка, ничего не скажешь. И я и Ксюша. В папу обе. Хотя сам он категорически отрицает это. «Я не лакомка, — говорит. — Я обжора».

К разным изысканным кушаньям он и впрямь равнодушен. А вот картошку, например, обожает. Особенно жареную. Умнет тарелку, посидит, пооблизывается, потом:

— Еще ложечку, — просит.

— А ничего? — спрашивает мама. — Будешь ворчать, что переел.

— Ничего-ничего.

Но вот тарелка снова пуста, однако папа из-за стола не выходит. В окно поглядывает, что-то говорит, чешет за ухом. Дело в том, что на сковородке осталось еще немного картошки, и как можно бросить ее на произвол судьбы!

Мы этого не понимаем. Зачем есть, коли есть не хочется? Впрок, что ли? Пусть в тарелке останется, пусть Топе пойдет, но не пихать же в себя насильно.

Но то мы, а то папа. «Ходячая помойка», — зовет себя и подъедает все, лишь бы не выкидывать. Это послевоенный детский голод дает знать о себе.

— А! — машет он рукой. — Положи-ка еще четверть ложечки.

— А ничего?

— Ничего-ничего. Клади. Пол-ложки.

Теперь уже «пол»! До блеска вычищает все хлебной корочкой, с кряхтеньем встает, живот гладит.

— Ну, и нажра-ался! — тянет. — Как свинья.

И пока мама убирает посуду, он прохаживается, разминаясь, по кухне.

У плиты останавливается — как раз над сковородкой.

— Попробовать, что ли? — размышляет вслух и — хоп в рот. — А вкусно… — удивляется. — Надо же! — И еще ломтик, еще, как птичка клювом. — Ну, вот. И мыть не надо.

Успокоенный, скрывается в своей комнате. Не проходит, однако, и получаса, как топает на кухню — мрачный, грозный. Залпом выпивает кружку воды.

— Накормила, — бурчит. — Дышать нечем. Мама изумлена.

— Я-то здесь при чем!

— При том. Не надо жарить столько.

— Я на всех жарила. Тебя никто не заставлял.

Папа сопит, хмурится и уходит было, но с полпути возвращается, выпивает еще кружку.

— Зачем ставила! Знаешь ведь — не могу удержаться, когда вижу.

— Папа! — урезониваю уже я его. — Не на столе ведь стояла, на плите.

— Все равно. Я и на плите вижу.

Ест он много, однако не толстеет, и те, кто давно не видел его, обязательно восклицают: «Ах, как вы похудели!» Троюродная Алла тоже воскликнула и никак не могла понять, чего это засмеялись мы.

Во все глаза смотрела я на свою московскую родственницу. Столько наслышалась о ней! Папа часто останавливался у них, а после рассказывал, какая это необыкновенная девочка. Нет, он не восхищался ею, он просто говорил, что Алла в совершенстве знает французский. Что в математических викторинах побеждает. Что играет на пианино. Что занимается фигурным катанием… Целеустремленная, в общем, натура.

Превыше всего ценят папа с мамой эту самую целеустремленность. Сокрушаются, что ее нет у дочери.

Почему же нет? Вот ведь заимела два аквариума! Они и одного не хотели, а у меня два… А Топа!

Запись восьмая

ПЯТЫЙ ЧЛЕН СЕМЬИ

У магазина «Канцелярские товары» нашли мы ее. Она радостно бросилась к нам, грязная, худая, маленькая — щеночек. Будто узнала нас. Сейчас я понимаю, что она кидалась так ко всем, кто выходил из магазина, хотя магазин-то был канцелярский (не продовольственный! не столовая!) и чем могли угостить ее, кроме как ластиком или карандашом?

Я погладила ее. Тут она совсем с ума сошла. Завертелась, запрыгала, То ногу лизнет, то руку, а то вдруг лицо — шершавым своим горячим языком.

— Пойдем, пойдем! — подгоняла меня забеспокоившаяся — неспроста! — мама.

С мольбой подняла я глаза. Ни словечка не проронила, но она поняла.

— Нет, Евгения, нет. У меня и без того забот полно.

Ну и что? И выгуливать буду, и ухаживать, и лечить, если заболеет! Это был не первый такой разговор, поэтому я наперед знала все, что ответит мама, как мама наперёд знала все, что скажу я.

Топа, которая тогда еще Топой не была, ничего не понимала. Ко мне ластилась, глупенькая. Присев на корточки, обеими руками взяла я ушастую голову.

— Ты ее проси, ее. Она главная, А я тебя вымою, вычищу. Будешь красавчиком у меня.

— У него блохи, — брезгливо заметила мама.

Мои пальцы бежали, раздвигая мягкую шерсть.

— Никаких блох, скажи, у меня нет. Я хорошая, скажи, собака.

— Ну да, хорошая!

— А если и есть, — продолжала я беседовать не с мамой, а со щенком, — то для человека, скажи, они не опасны. Помоем разок, и ни одной блошки не останется. Попроси маму, попроси! — и подталкивала к маминым ногам, чтоб лизнул.

Сколько раз жаловалась мама на свою бесхарактерность! Пеняла, что не умеет сердиться долго, а мы — я, папа и особенно Ксюша — злоупотребляем этим.

Когда щенок оказался дома, когда мы вдвоем вымыли его, торопясь закончить все до папиного прихода, и он, чистенький, пушистый, принялся носиться по комнате, сдирая половики, мама смотрела, смотрела и вдруг:

— Как он очутился тут? — удивилась. — Я вроде бы не хотела.

Я быстро чмокнула ее.

— Хотела, мамочка, хотела.

Она покачала головой.

— Это ты хотела. И он. А я — нет.

— Не он, а она, — поправила я.

Я установила это сразу же, едва в дом вошли, но мама еще день или два перестраивалась, а папа — тот вообще не признавал ни имени, ни пола нового жильца. «Он» звал. До поры до времени…

Втроем возвращались с прогулки — я с папой и наш пес. Десять или одиннадцать часов было, шел сырой снег, вокруг — ни души. Чтобы сократить путь, пошли через стройку. Топа бежала рядом, и вдруг — нет ее. «Топа! — кричу. — Топа!» Нету… Пропала. А впереди — черное отверстие канализационного колодца. Как разинутый рот…

— Упала! — И чувствую, как внутри у меня тоже все падает.

Чуть ли не внутрь сунула голову, зову. В ответ — ни звука. А папа уже скидывает пальто, мне сует, опускается на корточки и долго шарит в темноте руками. Потом медленно пропадает внизу. Наверное, надо бы в эту минуту за него волноваться, а я, сумасшедшая, о Топе думаю. О том, как она валяется там, бездыханная. Иначе заскулила б, тявкнула. Откликнулась на мой зов…