На нее белых джинсов, слава богу, не было. А мой размер спокойненько лежал — и размер и рост, но примерить не давали.

— Без примерки? — ахнула мама. — Нет, Евгения, нет! — И быстренько задвигала рукой, будто пчела липла к ней, а она ее отталкивала. — У меня не шальные деньги.

Всего пятнадцать минут оставалось до закрытия, завтра же праздник, потом выходной, а в понедельник разве купишь?

— Я укорочу их. Или удлиню, — говорю совсем тихо.

Громче нельзя: станут слышны слезы, которые уже подобрались и ждут, гадкие. Будь у меня время, я уговорила бы маму. Она ведь обещала, то есть выделила, или «ассигновала», как она говорит, деньги, только джинсы не попадались, теперь же лежат, как в сказке, но мама:

— Нет, Евгения, нет! — и делает ладошкой.

На папу я не надеялась: не по карману ему такие подарки. И вдруг:

— Сколько же стоит сие чудо?

Я живо обернулась, Неспроста спрашивает, поняла по тону.

— Сорок рублей, — отвечаю быстро, а сама глаз с него не спускаю. Неужели?

— Сорок ноль-ноль? — А на лице хитрая улыбка.

Я смеюсь и киваю.

— Сорок ноль-ноль.

Мама тотчас заподозрила неладное.

— Но ведь без примерки…

Папа делает вид, что не слышит.

— Берем? — спрашивает меня.

— Берем! — чуть ли не взвизгиваю я.

Медленно лезет папа в карман. Мама хватает джинсы, прикладывает ко мне так и этак, торопится и ворчит, но уже не на меня, не на транжиру-папу, а на тех, кто изобрел это глупое правило — продавать без примерки.

Ровно в восемь выходим из магазина со свертком в руке. В моей руке! Я счастлива. Да-да, я счастлива! Я понимаю, что это тряпка, что нельзя так переживать из-за нее и так ей радоваться, истинные ценности — это книги, музыка и так далее, но я так, я так рада! Прямо на улице целую папу в его худую и уже обросшую к вечеру колючую щеку. Он весел: утер нос скупердяйке маме, и это ничего, что через три дня он скажет:

— Ты любишь белые джинсы, это прекрасно, но худо, что ты при этом не любишь английского.

Не дословно надо понимать его (хотя и дословно тоже: к одежде я испытываю более нежные чувства, чем к английскому), а в том смысле, что жить я хочу с размахом, обязанности же свои выполняю спустя рукава. Иждивенческие настроения бродят во мне.

Самое ужасное, что я знаю все это не хуже папы. Знаю, что без труда не вытянешь и рыбку из пруда (с детского сада помню). Что труд облагораживает. Что ликовать из-за модных штанов недостойно человека… Сама выкладываю все это Ксюше, когда на меня находит воспитательный зуд, а уж Ксюша — та куклам повторяет. Кукол воспитывает.

«Дневник Нины Костериной» подсунул мне папа. Я читала и глазам своим не верила. Неужели ей было столько же лет, сколько мне сейчас? Но почему, почему я такая пустая?! Такая недалекая,

— Уродина я…

— Ты? — удивился папа.

Я часто закивала.

— Ужасная.

Он улыбнулся.

— Послушай, у тебя и без того хватает недостатков, Зачем еще клепать на себя?

— Я не клепаю… Не клеплю… Не клеплю.

Папа внимательно смотрел на меня. Неужели даже он не понимает!

— Я не о внешности… — начала было, но он перебил:

— При чем тут внешность! — с досадой.

Я вопросительно глянула на него. Теперь уже я…

— Я ведь тоже урод, — признался он. — Правда, и внешностью тоже — в отличие от тебя, — но это ерунда. Если б знала ты, какая пропасть между тем, каким я хотел бы видеть себя, и между… — Недоговорив, протяжно втянул в себя воздух. На худом лице торчал нос.

Я улыбнулась ему.

— Ты тоже клеплешь на себя.

— Клепаю… Клеплю…

— Клеплю, — поправила я ласково.

— Угу, клеплю… У других отцы как отцы. Все знают, на все лежат в нагрудном кармане готовенькие ответы… А этот… Швырнул вас, и выплывайте, как знаете. Я ведь, наверное, и сказки потому пишу, что в реальной жизни не смыслю ни черта. А тут просто все. Снежинки… Корона…

Запись шестая

НЮРА — КОРОЛЕВА СНЕЖИНОК

Так называется одна из папиных сказок. И хотя героиню ее зовут Нюрой, все мы знаем, кто скрывается под этим именем. И как эта сказка родилась…

В детский сад ходила Ксюша, в старшую группу — то был последний год перед школой. И вот новогодний бал, танец снежинок. Праздничное платье сшила мама. Сколько разговоров было, сколько примерок, сколько показательных сеансов! Как красиво кружилась по квартире моя шестилетняя сестра!

— Похожа на снежинку? — пытала нас.

— Похожа, — клялись мы, — похожа!

А папа возьми да ляпни:

— Не просто снежинка. Королева снежинок.

У Ксюши аж глаза округлились.

— Королева?

— Ну, конечно, королева. Вон даже корона, — и на голову кивнул, — только невидимая.

Ксюша смотрела на него, нахмурив бровки. Осторожно к зеркалу подошла. Это ее любимый предмет в доме — зеркало. По часу может вертеться перед ним, потом: «А что? — произнести. — Ничего девочка!»— и отойти, виляя задом.

На голове и вправду сияла корона. Настоящая! Для всех невидимой была она, а для нее видимая. Стоило прикоснуться, и послушные снежинки выполняли любое желание. «Но запомни, — предупреждали они, — корона боится тепла. Пока она на твоей голове, никакая жара не страшна ей. Снимая же, ты должна хранить ее в холоде. Иначе она растает, и тогда сразу наступит весна».

Это означало, что королева перестанет быть королевой. Каждый год избирается новая…

Нюра из папиной сказки прятала корону в холодильник. Положив ее туда в первый раз, никак не могла уснуть и все бегала на кухню проверять, не случилось ли чего. «В чем дело?» — спрашивали удивленные родители, а она отвечала: «Проголодалась», — и жевала, бедная, то бутерброд с сыром, то холодную курицу.

Чудеса начались утром. Они начались с того, что в форточку — едва мама открыла ее — ворвались полчища снежинок. Как сумасшедшие плясали они, а устав, устраивались где попало. Одна, например, уселась на папин нос. «Кш! — гнал он ее. — Кш!» Вот так же реальный папа, который этого сказочного папу выдумал, гонял в доме у гульгановской бабушки… Нет, не снежинок — откуда взяться им в Гульгане, где пальмы растут! — мух.

Мы помогали ему. Вооруженные полотенцами, еще засветло выдворяли их (иначе чуть свет перебудят всех), но, случалось, одной или двум удавалось спрятаться, и тогда, уже перед самым сном, начиналась охота.

Трудней всего было муху выследить. С жужжанием пронесясь из одного конца комнаты в другой, она вдруг исчезала. Затаивалась в укромном местечке, и попробуй отыщи ее!

Папа хлопал в ладоши, Возгласы издавал. Шелестел газетой и двигал шторами. В самые темные углы заглядывал. Все бесполезно. А муха тем временем сидела на потолке, у всех на виду, и тихо себе посмеивалась.

Папа подвигал стул. Но со стула до потолка не достать, поэтому сверху взгромождалась табуретка. С предосторожностями, не дыша, взбирался он на эту пирамиду. И все мы тоже не дышали. Не знаю, как Ксюша, но я — стыдно признаться! — болела за муху. Мне хотелось, чтобы она еще полетала, а папа поохотился бы за ней. Подтягивая синие трусы, скакал он со стола на стул, со стула — на кровать, и все это без единого звука, на длинных своих ногах. Не выдержав, я прыснула. В тот же миг залилась Ксюша. Папа гневно обернулся.

— Тунеядки! — зашипел он (не закричал, зашипел: боялся, что ли, насмерть перепугать муху?). — Вы на пляж пойдете, а мне работать.

Надо было видеть его в эту минуту! Длинный, лысина блестит, в руке — тюлевая накидка. Мы лежим с вытаращенными глазами, изо всех сил сдерживаем смех.

Наконец муха села — как раз над Ксюшиной кроватью, и папа, встав на тумбочку, прихлопывает ее полотенцем. Тотчас принимаемся мы перетряхивать одеяло и простыни. Вот она! Салфеткой берет мама черный трупик и на вытянутой руке торжественно выносит из комнаты.

Мы ложимся. Мне немного жаль, что все кончилось, что вообще кончился день. Папа устраивается в постели читать при настольной лампе, тишина (терпеть не могу тишины), и вдруг — ж-ж-ж. Муха, целая и невредимая, — вот умница! — подлетает к освещенной стене, бьется об нее, ищет что-то и, не найдя, взмывает к потолку. И тут меня осеняет.