Северный ветер заносил под козырек телефона-автомата брызги дождя. Ты снял мокрые очки и, держа их вместе с записной книжкой, близоруко набрал номер.

— Будьте добры, к вам позавчера поступила больная Вайковская Фаина Ильинична…

В лицо порывами швыряло дождь, но ты не отворачивался, только жмурился, но и жмурясь, видел, как мимо шествует под зонтом долговязая фигура. Очень медленно шествует…

— Кто спрашивает? — произнесли наконец на том конце провода.

— Это из роно, — деловито и быстро, коснувшись губами мокрой пластмассы, ответил ты.

И опять сделал паузу. Долговязая фигура остановилась, постояла, словно вслушиваясь вместе с тобой, и двинулась дальше.

— Больная умерла… Вчера в тринадцать сорок.

Не по фамилии — больная.

— Будьте добры… — Ты не сразу вспомнил выпестованный за ночь вопрос, но что могло быть естественней этой невольной заминки? — От чего… больная?.. — «Умерла» проглотил, не смог. — Какой диагноз? — всплыло наконец спасительное слово.

По телефону, оказывается, такие справки не дают… Вот номер лечащего врача… Ты внимательно слушал, но не записывал и не запоминал, потом поблагодарил и долго не мог попасть ушком трубки на рычажок: дождь слепил не защищенные очками глаза. На миг мелькнуло, как стоит она в розовом платье, придерживая у живота стекающую с узких плеч сиреневую кофточку.

Да, внутренне подобрался и встревожился — ты не собираешься отрицать этого, но ты ничем не выдал себя. Легки и элегантны были твои движения, ты даже сделал ей комплимент, что она отлично выглядит. Закрыв за собой дверь, щелкнул предохранителем английского замка.

— Зачем?

Даже тут усматривается криминал! Ты сделал это по привычке (три года и четыре месяца!). Хотя, если подумать, кто мог помешать вам? Ведь, кроме тебя, ни одного близкого человека во всей Витте. Боже мой, неужели ни одного?

Носок сандалии не спружинил, а как бы вошел в тело ничком лежащего на земле человека. Реакции — никакой, да и что такое удар двенадцатилетнего ребенка по сравнению с бешенством разъяренных мужиков? Вновь обретшая шапку запыхавшаяся тетка гладила и дула на нее, ласкала, а подоспевший инвалид с культей грозно стоял на страже избитого.

Опущенные веки встрепенулись, когда щелкнул замок, но она так и не подняла их. Ты подошел и поцеловал ее в горячую щеку.

— Ты действительно прекрасно выглядишь, — повторил ты, но твоя искренность немного запоздала, потому что она уже подурнела — на застывшем лице проступили пятна.

Очки запотели. Ты снял и долго протирал их отутюженным платком. Час назад ты принял ванну, надел чистое белье и новую рубашку из тончайшего полотна с голубыми слониками — подарок супруги. В чем ином, а уж в этом Натали знает толк.

Слыханное ли дело — тематический репортаж на целую журнальную полосу! Башилов держит слово. И хотя гонорар в столичном журнале, надо думать, не превысит суммы, которую ты имеешь в Витте за один летний день (а пляж придется оставить минимум на неделю), ты и не подумаешь отказаться. Натали, в открытом платье, пожимает плечами, сиянье которых не уступает прохладному блеску шелка. Командировка! В ее восприятии твое решение сделать репортаж — это каприз, прихоть заевшегося человека. Но в конце концов рано или поздно настанет час, когда ты к чертовой матери бросишь ширпотреб и навсегда укатишь в Москву — уж там-то наверняка отыщутся охотники на фешенебельную квартиру в Причерноморье. Впрочем, если говорить всерьез, у тебя нет оснований для столь решительного шага. Ведь периферия, убежден ты, понятие не столько географическое, сколько духовное. Твоя жизнь интеллектуально насыщена, а это как раз то, к чему ты всегда стремился. Правда, ты пришел к этому несколько своеобычным путем, но ведь важен результат…

— И что ты там будешь делать? — подняв бровь, любопытствует Натали. — В Москве хватает своих фотографов.

О женщины! Для них не существует разницы между пляжным болванчиком и вдохновенным мастером.

Взяв пирожок с капустой (хотя, конечно, не те уже пирожки, глаза подводят), подбрасываешь еще штришок, и уже не поэт Гирькин, а некий полусвятой получается у тебя.

— Ну-ну! — завороженно подстегивает тетя Шура.

— А что — ну! — с грубоватостью близкого человека отвечаешь ты. — Пошли — познакомлю. Он дома как раз.

Но тотчас замыкается тети Шурино лицо.

— Нет, Иннокентий, — говорит она строго. — Прости меня, но туда я не пойду.

Ты не спрашиваешь — почему, молча и старательно пережевываешь пирог.

На то и суд, чтобы никаких недоговоренностей.

Башилов! Неторопливый и элегантный, на крупном и умном, рябоватом лице — очки в золотой оправе. Лаконичен. Да, звонил, да, предлагал… На полосу. А мог бы на две, на три, на восемь… На весь журнал. Меня это ни к чему не обязывало — все равно бы он отказался.

— Вы уверены в этом?

— Конечно. Разве бросит он пляж в разгар сезона!

— Слишком расточительно? — хихикает коротконогий человечек в красно-синем комбинезоне. Какое право имеет он?

Башилову, однако, нет до него дела. С готовностью отвечает, обращаясь, правда, не к красно-синему скомороху, затесавшемуся сюда неизвестно как, а к безмолвствующему судье в кресле — отвечает, что дело тут вовсе не в расточительстве. Нельзя оставить пляж без фотографа, а если сюда хоть ненадолго попадет кто-либо посторонний — Мальгинову крышка…

Et tu autem, Brute!^[24]

— А ты думал! — усмехается Натали. — Или ты действительно полагал, что они ездят сюда ради интеллектуального общения с тобой?

А для чего же? Ах да — море… Дармовая квартира… Коньяк и свежая, бьющая хвостом кефаль из рыболовецкого колхоза, о котором ты дал фотоочерк в «Светопольской правде».

— Но ведь и вы не были бескорыстны, — напоминает обвинение и просит войти очередного свидетеля.

Чуть раздвоенный подбородок, характерная, углубившаяся с годами асимметричность… Толпищин? — радуешься ты. Но, встав на свидетельское место, он дает показания, которые поначалу удивляют и тебя и суд.

— Живу в Харькове, двое дочек, работаю в «Интуристе». Муж — инженер-метеоролог, так что если врут с погодой, то здесь и моя вина — плохим обедом накормила…

Шулипова или Шумилова, конверт с харьковским штемпелем… Но Толпищин здесь при чем? — его-то ты принял по-царски. И тем не менее:

— Черкни, а? Столько лет прошло, все расползлись, как пауки, а так хочется вспомнить полуголодное студенчество! Видать, слишком сыты стали, а, Кеш? Напиши… У нас тут дача под Харьковом, мы тебе яблок пришлем. — И так, иезуитски читая невидимое, да еще чужое письмо, но все тише — голос рассеивается под куполом, — опускается по-царски принятый тобой Толпищин на свидетельскую скамью, где слишком тесно, и все — свидетели обвинения. Ты снимаешь очки…

Придерживая у живота накинутую на плечи кофточку, неподвижно ждала, пока ты протрешь их. Ты протирал, смотрел, приподняв на свет, и снова протирал, потом надел, а платок сунул в плащ. В кармане темно-коричневого, в крупную оранжевую клетку финского пиджака был другой, такой же отутюженный и слегка надушенный.

Плеснув хвойного экстракта, переключил воду на душ и поводил им, пока зеленоватая жидкость равномерно не разошлась по ванне. Затем вырубил воду и в упавшей вдруг тишине благостно погрузил тело в умеренно горячую, Новым годом отдающую воду. Хорошо… Закрыв глаза и вытянувшись, распустив по поверхности руки, расслабился весь и ни о чем не думал. Ни о чем! Через час тебя ждало трудное объяснение с Фаиной, но с тем большим упоением вдыхал ты горячий аромат хвои. Ты многое отдал бы, чтобы не огорчать ее, но — видит бог! — это было не в твоей власти. О ее же благе пекся ты и о благе ребенка, лучшая участь которого — не родиться.