Вы тихо лежали рядышком, и ты спросил, преодолев инстинктивную неприязнь к заботам и разговорам подобного рода:
— А ты… Ты достаточно предусмотрительна?
Вопрос, собственно, был риторическим, и даже не вопросом, а деликатным предупреждением, которого ты никогда не позволил бы по отношению к другой женщине. Но тут налицо была явная неопытность.
— Достаточно.
За счет природной стыдливости отнес ты ее напряженный тон. Тебе и в голову не пришло, что, спрашивая, ты не благо делаешь, не заботу проявляешь, а бьешь по больному месту.
Кроме тебя, купалась уже вся Витта — во всяком случае, все мальчишки, тебе же не дозволялось, потому что холодно, вода не достигла какой-то там температуры, сирень не доцвела, а покуда сирень в цвету… — и т. д. С тоскою и тайным стыдом за неотступную опеку, до которой у других родителей в это тяжкое послевоенное время не доходили руки, взирал ты издали на ровесников, с разбегу влетающих в такое ласковое с виду море, бесящихся там, кричащих, хохочущих, изо всех сил колошматящих по воде руками и ногами, а потом стремглав выскакивающих на берег в налипших к худому телу черных трусах и что есть мочи носящихся, разогреваясь, по пустынному и действительно золотому тогда пляжу. Тебе все это запрещалось. Суровый надзор осуществляла за тобой бабушка — по-прежнему она, хотя отец с матерью уже вернулись и жили с вами. Перед ней-то, своей сестрой, и решила тетя Шура походатайствовать за тебя, понимая, как это унизительно, когда все вокруг считают тебя маменькиным сынком. Тщетно! Бабушка терпеть не могла, когда ей давали советы. И без них недурственно прожила она свою жизнь, даже столь страшные для многих годы оккупации, и уж кому-кому, а не младшей сестре, недотепе и невезучке, умудрившейся потерять двух мужей, давать ей рекомендации по воспитанию ребенка.
— Своих сначала роди! — отбрила она.
У тети Шуры дернулись губы.
— Какая же ты… Какая… — Но договорить не смогла, больно, изо всех сил, зажмурила глаза, повернулась и пошла по двору, благоухающему майской сиренью, — маленькая простоволосая женщина, уже вся седая, и довоенная штопаная кофточка висела на ней как на покосившихся в шкафу плечиках.
— В родные места, — повторил ты, потому что тебе показалось, что до нее не дошло, о чем ты. — Тамбов, Кирсанов…
Но и тут она не проронила ни слова, только смотрела на тебя, и ее старое лицо уставало на твоих глазах — уставало и как-то таяло все.
— Здесь я возьму тебе билет, — объяснял ты. — Может, и обратно сразу. А если не получится — позвоню туда. Там все сделают.
Разумеется, никаких приятелей т а м у тебя не было, но кто упустит шанс заиметь в курортном городе знакомого, да еще чем-то обязанного вам? Таким образом, от тети Шуры требовалось только одно — желание.
— Хочешь — на самолете, хочешь — на поезде. Я думаю, на поезде лучше. Спокойней. Да и страну посмотришь. Хотя… Ты ведь не летала на самолете?
С трудом сглотнула старая тетя комок в горле.
— Родной мой… — только и выговорили ее ссохшиеся губы.
Суду, видите ли, необходимо знать, почему вдруг затеял ты эту поездку. Именно теперь, когда не стало пострадавшей… Не надо мудрить! Не надо искать криминала там, где его нет. Это одинокая старая женщина, о которой, кроме тебя, позаботиться некому. Одинокая.
Она стеснялась своей стыдливости — женщина в ее возрасте, считала она, должна держать себя с мужчиной куда смелее; стеснялась, полагая, что этой своей стыдливостью она как бы претендует на молодость и абсолютную, без единого исключения, неопытность, которых в ней не было, уж молодости-то особенно. А вокруг столько юных существ — красивых, ярких, исполненных умения и обворожительного бесстыдства. И всем им ты предпочел ее! Благодарная, разве могла она хоть в чем-нибудь отказать тебе! Тебе нравится ласкать и трогать и рассматривать, лежа головой на сомкнутых коленях, ее грудь? Хорошо… Ни единого слова против, только руки, импульсивно дернувшись, пытаются замкнуться крест-накрест, но ты спокойно удерживаешь их, опускаешь, легко преодолевая их невольную упругость. Вот так… Грудь близко и тяжело белеет над твоими без очков глазами.
— Свет потушим… — уже не надеясь, шепчет она, но ты только ласково улыбаешься ее целомудренной наивности. Чутким пальцем ведешь по тонкой, изумительной белизны коже с голубыми прожилками, подкрадываешься к коричневому соску, который пугливо съеживается, темнеет, пупырышки выступают на нем. Оживают руки, чтобы скреститься на груди, но ты терпеливо успокаиваешь их, а затем осторожно наклоняешь к себе ее упрямящийся стан — все ближе, ближе и вот уже твой язык касается твердого соска. В истоме прикрываешь глаза, а когда по истечении остановившегося времени что-то — быть может, ее полная неподвижность — заставляет тебя открыть их, ты вдруг видишь ужас в ее устремленном на тебя взгляде. Ужас!
— Что? — обеспокоенно бормочешь ты, а она не двигается, не говорит и даже освобожденную грудь не подымает — ты чувствуешь ее, вдруг не нужную, у самого своего рта. — Что? — повторяешь ты, сосредоточиваясь. — Больно?
Губы ее дрожат, но она быстро справляется с собой и отрицательно качает головой.
Само по себе ничто не насторожило, но все, оказывается, зафиксировалось в твоем бдительном мозгу: и лаконично-уклончивое «достаточно», которым она после явно затянувшегося молчания ответила на твой озабоченный вопрос, и нечаянный ужас в глазах, когда ты, лежа головой на ее настороженных коленях, незряче ласкал языком и губами пупырчатый сосок, и упрямое нежелание уезжать, отработав по распределению, из Витты, где она была далека от охранного материнского ока и тех условностей, которые неусыпно блюдет очередное старшее поколение и которые, строго говоря, суть не условности, а мудрая дальновидность; и любимый прежде торт-безе, к которому она нынче не притронулась… Все прочертилось в памяти вкрапинками пунктира, который вел, незаметный, к сокрытой цели не только тебя, но и ее тоже (ты ни мгновения не сомневался, что никакого умысла с ее стороны не было), и вот — конец, финиш, со всего маха врезался лбом и, долго потирая ушибленное место, понимал задним числом, что путь, который привел тебя к этому тупику, не был случаен. Пунктир проступил из темноты, вспыхнув.
Суду хочется знать, когда именно ты почувствовал страх. В тот момент, когда она сообщила тебе о своей беременности, или позже, когда…
— Она не сообщала мне о своей беременности.
Твой стакан в серебряном подстаканнике — именно твой, ты всегда пил из него, а подстаканник ей преподнесли растроганные родители некоего музыкального вундеркинда, ныне заканчивающего консерваторию, — стакан твой был пуст, но она не замечала, хотя ее взгляд был устремлен как раз на этот пустой стакан. Ты благодушно рассуждал о трудности и даже в некоторой степени уникальности минувшего лета. На твоей памяти таких сезонов еще не было. Все словно с ума посходили — непременно подавай им юг, море, загар, дети должны окрепнуть перед школой… А как раньше? Многие ли позволяли себе роскошь всей семьей прокатиться в отпуск в субтропические широты? И тем не менее жили, и дети ничего, и без южного загара коротали зиму. Тебе, конечно, этот курортный бум был на руку, сезон выдался исключительным не только по наплыву отдыхающих, но и как следствие этого — по заработкам, поэтому твое брюзжание было добродушным и — признаем положа руку на сердце — в некоторой степени демагогическим. Именно брюзжание! Ты почувствовал это и, словно опережая чью-то насмешку — хотя кому было насмехаться над тобой в доме Фаины! — присовокупил со вздохом:
— Старею, видать… — И взялся было за подстаканник, но увидел, что стакан пуст.
Это смутно удивило тебя. Должно быть, ты привык за три года (и четыре месяца), что все твои желания в этом доме не просто исполняются — предвосхищаются. Все правильно: в равной степени и ты не упускал случая сделать ей приятное: от букетика первых ландышей, чрезвычайно дефицитных в ваших степных краях, до поездки в Москву на «Спартака» с Васильевым и Лиепой… Все правильно! Без этого бережного внимания друг к другу немыслимы людские отношения, а отношения между мужчиной и женщиной — тем более. Но сегодня стакан был пуст. И вытянутый треугольничек безе, любимого ее торта, — ты с таким упоением и покупал, и нес, и разрезал его, и галантно клал ей на тарелку — треугольничек торта был девственно цел. Ты еще и слова не проронил, а она уже, сидя с опущенными глазами, уловила возникающее в тебе настороженное недоумение, ресницы ее дрогнули, взгляд поднялся было, но не до конца, не посмотрел, снова — вниз, она взяла ложку и отщипнула кусочек торта.
