— Биточки, шницель, голубцы… — А сама уже держала наготове карандашный огрызок — то единственное, что объединяло ее с коллегами из внеразрядных ресторанов. — Есть утка с гречневой кашей, но надо ждать.

— Кашу или утку? — осведомился ты с обворожительной улыбкой.

Официантка засмеялась — хорошо, когда клиент шутит.

— Коньячку принести? И сухонького, да?

— Водки, — произнес ты и вопросительно повернулся к своей даме. — Что говорит на этот счет медицина?

Ее карие (и спелые, ах, какие спелые!) глаза взирали на тебя не без лукавства.

— Медицина на этот счет хранит молчание.

— Прекрасно! — И — официантке: — Слушайте меня внимательно. Картошка у вас есть?

— Картошка? Я спрошу…

— Не спрашивайте. Есть. Сырая картошка.

— Сырая?

— Совершенно верно. Пусть возьмут сырую картошку, почистят ее… Вы понимаете меня, почистят? Потом хорошенько вымоют, опустят в умеренно подсоленную воду, доведут до кипения и через четверть часа вынут. Не забудете? Это первое. Второе. Я вижу вон за тем столиком селедку. В отличие от водки они, надеюсь, не принесли ее с собой.

— У нас не приносят.

— Не оправдывайтесь, мы не ревизоры… Так вот, селедку сделаете с луком, польете постным маслом и немного уксусом. Вы записывайте, записывайте. Уксусом, — продиктовал ты, и она завороженно записала: уксусом. — Так, с холодным покончено. На второе… Из чего, пардон, вы лепите свои биточки?

— Из мяса.

— Я понимаю, что мясо там отчасти присутствует. Какое?

— Свинина.

— Очень хорошо. Пусть выберут два постных куска свинины… — Официантка записала: постных. — И подчеркните два раза. — Официантка подчеркнула два раза. — Отбейте и хорошенько обжарьте. Затем вырежьте из моркови, которую сварите вместе с картошкой, две розочки и положите их для эстетики. Слово «эстетика» писать не надо. Идите. — Ты ободряюще улыбнулся.

Точно грач перелетал ты в своих узконосых туфлях с кочки на кочку среди первобытной грязи. Если днем эти зигзагообразные перемещения были сравнительно легки, то как только темнело, — а темнело рано, — ты оказывался беспомощным перед лицом суровой действительности. И тем не менее ты находил в себе мужество забавлять свою даму парадоксами.

— Чтобы изменить жизнь, вовсе не обязательны исторические катаклизмы. Достаточно, скажем, положить асфальт, — сказал ты и сиганул под жидким электрическим светом с одного островка на другой. — Залейте город асфальтом, и вы представить себе не можете, как сказочно преобразится он. Не только внешний вид — душа города. Когда навстречу друг другу шествуют по широкому и чистому тротуару двое поселян и мысли их не заняты тем, что они в любую минуту могут по пояс провалиться в грязь, то почему бы им не сказать друг другу: «Здравствуй, Маша. Слыхала новость? Натали-то Саррот…» — «Что такое?» — пугается поселянка. «Да ничего, ничего, жива. Новый роман сочинила». — «Да ну!» — «Вот те крест!» Мы же с вами, — продолжал ты, — не можем вести подобных бесед, поскольку все наше внимание приковано к планете Земля, которую именно в этом месте угораздило изъязвиться. Лечить надо планету, Наташа. Лечить.

Так вдохновенно импровизировал ты под лай собак за глухими, слава богу, заборами, и тебе с упоением внимала спелоглазая девушка в красных сапожках. И вот:

— Спасибо, мы пришли.

— Пожалуйста, — ответил ты, окидывая взглядом неказистый домик с заполоненными цветами светящимися окнами.

— К сожалению, я не могу пригласить вас. Я живу не одна.

— С мужем и детьми, — сострил ты.

Она засмеялась, и от этого женского смеха у тебя екнуло в груди.

— С подругой, — доверчиво пояснила она. — Ну не с подругой, а…

— Товаркой.

Она улыбнулась на это ветхозаветное словцо.

— Наверное… Она тоже по распределению. Одной скучно, да и кто сдаст одной?

Она не сказала «дорого», и это светское умалчивание было отмечено тобой как обстоятельство, открывающее хорошую перспективу для ваших отношений.

— Вам будет нелегко здесь, — вздохнула она. — В городе… В городе не оценят вас.

В груди у тебя снова порхнул холодок. Благодарный, ты поднес к губам ее теплую руку.

«Да, нет… Нет, да». Но ты не отступал.

— Я ведь не говорю о фильмах на иностранных языках. Возможно, это роскошь. Но вот библиотека… Вы не хуже меня знаете, что для специалиста библиотека.

— Да.

— Признаюсь вам по секрету, что я набрался то ли смелости, то ли наглости, а может, и того и другого вместе, да еще малость самонадеянности… Короче говоря, я занялся испанским. — Ты покаянно посмотрел ей в глаза. — Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что городу куда важнее пустить наконец баню, чем возиться с потенциальным специалистом по испанскому, но клянусь вам, Дина Борисовна (Дина Борисовна! Ее звали Диной Борисовной!), клянусь вам, что я не стану интриговать, чтобы мне выписали эксперта из Мадрида. Речь идет всего-навсего о завалявшейся комнатушке. Уж это-то, наверное, под силу роно?

Она виновато улыбнулась.

— Нет.

Нет! И это для единственного в городе человека, в совершенстве владеющего двумя европейскими языками! Конечно же, у тебя не повернулся язык сказать это вслух, ты лишь скромно заметил, что, как молодой специалист, ты, по-видимому, имеешь право на известные льготы…

— Да.

Потрясающий лаконизм! Не удержавшись, ты сделал ей комплимент, походя заметив, что, как это ни парадоксально, в наше загнанное время утрачено искусство быть кратким. И поклонился. Предмет разговора был исчерпан. Кроме тебя, бесполезными правами на квартирные льготы обладали, по крайней мере, десяток учителей, в том числе и сама заведующая, за спиной у которой, как выяснилось, был не захудалый педвуз, а университет. В то время это что-то да значило.

Ты пожал плечами, узнав о ее первоклассном образовании. Какому проницательному уму впервые явилась мысль, что женщина адаптируется всюду быстрее и легче, нежели мужчина?

Не сойди ты с нею вместе несколько часов назад с трапа самолета, доставившего вас в столицу, ты мог бы поклясться, что эта московская барышня посещает Большой, по крайней мере, раз в месяц. Другие, видимо, так и решили. Соседка по ряду задавала мудреные вопросы о спектакле, а Фаина отвечала ей с дружелюбной, извиняющейся за свое знание улыбкой. Ладно, тут не было чуда: видела по телевизору, слышала, сама проигрывала. Но, когда она в антракте, не задумываясь, показала пожилой женщине, где здесь еще буфет, ибо в главном, где ты вовремя успел занять очередь творилось бог знает что, ты был немало удивлен.

— Откуда ты знаешь?

Чуть пожав плечами (ах, этот жест! — в Витте ты не замечал его), она молчала, и это грациозное молчание было исполнено особой, непровинциальной благовоспитанности. Где она ее впитала? В вашем курортном городе этому нельзя научиться, потому что даже столичные львы, приезжая сюда, считают за благо сбросить гриву. Четыре недели праздности, обжорства, суесловия, четыре недели размягченной снисходительности к себе и окружающим, если, разумеется, речь не идет о пляжных лежаках, на которые такой спрос, или очереди за дешевыми персиками. Здесь уж лощеные денди не пощадят друг дружку, но и тут кроется особая прелесть — сродни удовольствию, с которым мы за столом, уставленным яствами, не просто ослабляем ремень еще на одну дырочку, а вообще — и при том чуть ли не в открытую — отпускаем его. Солнце и море списывают все. Так откуда же в ней, поражался ты, этот безошибочный такт, не позволяющий озираться, ахать, жадничать — ибо когда еще выпадет подобный счастливый случай (и не выпал ведь) — и в то же время все видеть и все замечать? По зеркальному фойе прошел, сцепив руки за спиной, знаменитый киноартист, ты цепко схватил его взглядом и шепнул ей его прославленную фамилию, она же и бровью не повела, только чуть приметная улыбка, все время тайно дежурившая на ее задумчивых губах, скользнула живее и явственней.