Пляж привычно гомонил: жужжанье голосов, смех и крики, плач детей, транзисторы — а он стоял в своих нелепых плавках на тесемочках и ничего и никого не замечал вокруг. Глаза, чуть опущенные под тяжестью мысли, смотрели в одну точку, и столько недоброй сосредоточенности было в них. Какая тайная боль — а ты вдруг явственно различил ее — терзала этого человека? Шел первый час (раньше он не являлся на пляж), ты благополучно отщелкал свои шесть пленок — три простые, две цветные и «акваланг», — но руки сами потянулись к аппарату, когда ты увидел его. Расступись рядом земля — он не заметил бы этого, а уж твои фотографические манипуляции тем более не привлекли бы его внимания, ты спокойно, с несколькими дублями взял бы его длиннофокусником (освещение благоприятствовало, хотя, возможно, на отпечатке пришлось бы заглушить верхние тени), но ты оробел. Впервые за двадцать лет профессиональной работы с камерой ты не отважился вскинуть аппарата. Раз в жизни выпадает подобный шанс, и ты упустил его. Что остановило тебя?
Им было лет по двадцать пять — сейчас бы они показались девочками, но тогда предстали перед тобой солидными дамами. С некоторым разочарованием устраивался ты на своей верхней полке.
Судя по всему, ты тоже не вызвал у них пылкого интереса — очкастый студентик, отправляющийся на юг покупаться в море. Не обращая ни малейшего внимания на тебя и хлопочущую мамашу с ребенком, принялись болтать по-французски — бегло, но весьма скверно, безбожно калькируя русские фразы. То, о чем они говорили, не требовало конспирации, скорей всего они хотели блеснуть своим французским. Как только их беседа стала приобретать оттенок фривольности, ты спокойно предупредил со своей полки:
— Je m’excuse, mais, malheureusement je comprends votre conversation[18].
Дамы ахнули и затараторили — сперва по-русски, потом по-французски, и вскоре вы все трое, к явному неудовольствию насторожившейся мамаши, обсуждали на французском предстоящую курортную жизнь. В Витту дамы ехали впервые, поэтому ты, как абориген, давал консультации. Твой французский произвел на учительниц должное впечатление, и это льстило тебе не меньше, чем стремительный флирт сразу с двумя опытными женщинами. Не без некоторой тайной снисходительности взирал ты на них. Еще бы! Ты только что с триумфом перешел на пятый курс и крепко верил, что после иняза тебя ждет судьба куда более яркая, нежели карьера школьного учителя. И все-таки не желание потешить профессиональное самолюбие и подспудные надежды на легкий мужской успех, которым, следует признать, ты избалован не был, — не это, или, во всяком случае, не только это заставило тебя раскрыть карты. Сказалось, несомненно, и целомудрие, восставшее в тебе, едва ты понял, что услышишь сейчас нечто такое, что для постороннего мужского слуха не предназначено.
Инстинктивным движением она быстро, крест-накрест, прижимала к груди руки, загораживаясь. Ты мягко, но настойчиво отнимал их, Фаина подчинялась, а в ее устремленных на тебя глазах стояла молчаливая мольба: не надо! Ты улыбался. Три года она была твоею, три года и четыре месяца, и за это время не разучилась стесняться тебя. У нее была прекрасная грудь — грудь, которая составила бы честь восемнадцатилетней девушке. Два или три раза ты говорил ей это, полагая, что делаешь комплимент — да еще какой! — она же ни слова не произносила в ответ, но глаза ее опускались, и была в этом уходящем взгляде болезненная стыдливость.
Жена Гирькина, по словам Башилова, выглядела старше его, не меньше чем на сорок — конопатая и невзрачная, в черной плюшевой жакетке. Тебе почему-то ясно представились ее реденькие, гладко зачесанные волосы. Впрочем, она была, надо думать, в черном платке. Не убивалась, не кричала, но несколько слезинок выползло.
— А дочь? — спросил ты.
— Дочери не было на похоронах.
С несколькими своими кадрами ты управился минут за сорок. В углу висела, давно высохнув, «ракетная» пленка Каминского: тридцать шесть мальчиков и девочек в ракете на набережной. Каминский нащелкал ее дня за три, не меньше, потому что какая уличная работа во второй половине октября! Ты снял ее и стал печатать. В красном свете на тебя глядели из всех ванночек ребячьи рожицы, гордые своим приобщением к космосу, а в это время всего в нескольких кварталах от тебя выносили из низенького дома гроб с телом Фаины. Похороны были назначены на четыре, но ты ни разу не взглянул на часы, а когда кончил все, было уже четверть шестого.
Никакой благодарности — только тревога: ни с того ни с сего метру вздумалось заниматься работой мальчика-лаборанта. Подвох усмотрел тут Каминский, вот только уразуметь не мог, в чем. Не на его же место посягает Иннокентий Мальгинов, где дай бог за три дня выработать пленку. Летом — больше, но летом у Мальгинова Золотой пляж — воистину золотой! Каминский не понимал и тревожился. Ты успокоил его, сморозив что-то об импортных реактивах, которые тебе якобы приспичило срочно проверить.
— Фаина Ильинична умерла, — небрежно объявила с порога твоя семнадцатилетняя дочь, которую уже ничто не могло поразить в этом мире. Ничто! А вот Натали задержала у глаз щеточку с краской.
— Что с ней?
Злата пожала костлявыми плечами.
— Понятия не имею. — Она уже перебирала стереодиски. — Сегодня похороны… В четыре.
Ты заставил себя опустить газету и внимательно посмотреть сквозь очки на дочь. Иначе твое поведение выглядело б ненатуральным. Ведь ты знал учительницу музыки, которая столько лет занималась с твоей дочерью, и не мог отнестись к этой новости равнодушно. Было бы еще лучше, если бы ты как-то прокомментировал ее, но тебе не удалось выдавить из себя ни слова.
А вот мимо этого, если б и впрямь разразился суд, уже не прошел бы адвокат. Проницательно заметил бы он, что, будь ты повинен в этой смерти, ты вел бы себя иначе. Непременно осведомился бы у дочери, что, как и почему, сочувственно поцокал бы языком — хотя бы ради конспирации.
Только тут до тебя дошло, что она умерла — когда ты понял, что никакой конспирации не требуется больше.
Построенный на противопоставлении тональностей, снимок в то же время не выглядел формальным. Музицирующая девочка в светлом платье и учительница — в темном. Фортепиано уравновешивало низкую тональность правой стороны кадра, не давая ему опрокинуться. Но самое главное — точно найденный ракурс, который делал смысловым центром сюжета именно учительницу. Глаза ее были полуприкрыты, а полные губы улыбались — немного грустно. Ей нравилась игра ученицы, с которой она расставалась сегодня. «Выпускной экзамен», — назвал ты сюжет.
Злате шел уже пятнадцатый год, и она понимала, что отец не станет заниматься поденщиной: делать какие-то там групповые снимки на выпускном вечере. Поэтому она лишь передала просьбу: нельзя ли пригласить кого-нибудь из фотографов? Но тебя, надо признать, и это уязвило. Оказывается, в глазах этих музыкальных дам ты всего лишь ширпотребный фотограф, которого можно нанять за два червонца, и он весь вечер будет с заискивающей улыбкой мельтешить среди не замечающей его нарядной публики. Нанять тебя, чьи работы публикуются в лучших периодических изданиях, участвуют в выставках, завоевывают призы на международных конкурсах! Экая важность! Они видят лишь одно: как ты весь сезон, с мая по сентябрь, каждое утро торчишь в шортах и кепочке на Золотом пляже, увековечивая из трех аппаратов жирные телеса курортников. Однако у тебя достало чувства юмора укротить свой разбушевавшийся снобизм.
— Ради бога, — проговорил ты. — Только, пожалуйста, предупреди, чтобы они не вздумали платить мне.
— Почему? Мы соберем деньги. Так и договаривались…
