– А потом я забеременела. Пока ты рос у меня в животе, мы пели тебе мои песни моря и его песни суши. Он смастерил колыбель в форме лодки. Мы были счастливы.

Однако по утрам, когда его лодка скрывалась вдали, волны начинали звать меня так сильно, как никогда прежде. Я плавала с утра до ночи, забыв обо всём другом, пока однажды вдруг не почувствовала: маленький шелки нуждается в глубоководных морских ритмах. Чтобы с тобой ничего не случилось, мне была нужна моя шкура.

Я вернулась домой, открыла сундук… – Её голос дрожал. Она замолчала и глубоко вдохнула: – Моя пятнистая серая шкура, мой путь в море, – она пропала.

– Нет! – воскликнул я.

Но мама кивнула.

– В ту ночь, когда он пришёл домой, я подбежала к нему и спросила о шкуре. Он посмотрел на меня, ничуть не удивившись, и произнёс: «Но ведь она тебе больше не нужна, разве не так?»

Моё сердце разбилось. Ох, я помнила предостережения древних песен, но думала, что он другой. Какой же я была глупой! Он был таким же, как и все они. Он украл мою шкуру, чтобы я не смогла уплыть. А после твоего рождения он украл бы точно так же и твою шкуру! И тогда ты застрял бы на суше навечно и никогда не осознал бы, что ты – шелки.

Маму передёрнуло. Её страх передался мне, пробежал у меня по спине, и меня тоже передёрнуло.

Она заговорила быстрее:

– Ради тебя я притворилась, что согласна с ним. Но его объятия стали ощущаться иначе – они стали сетями, тянувшими меня вниз.

В ту ночь я не спала. Утром, как только он ушёл, перерыла весь дом: перевернула ящики, снимала половицы, залезала между стропилами. К вечеру я всё прибрала и притворилась улыбчивой и весёлой. Изо дня в день я искала. Ты пинался у меня в животе, словно хотел сказать: «Поторопись!»

В конце концов я догадалась отодвинуть в сторону каменную плиту крыльца. Под ней в небольшой грязной яме лежала моя шкура.

Я со всех ног бросилась на берег, насколько мне позволял мой огромный круглый живот. Потом, присев у воды, попыталась натянуть шкуру. Какой она была тесной! Я выдохнула из лёгких весь воздух, втиснулась в неё – и вновь увидела мир своими морскими глазами. Я бросилась в воду.

Моё сердце колотилось.

– Ты ушла, чтобы я стал шелки, – произнёс я, пытаясь переварить услышанное.

– Ты и есть шелки. Однажды у тебя появится шкура и ты сможешь нырять глубоко и свободно.

– Но… – я не хотел произносить этого, – существуют ли такие?.. Такие?..

Её голос стал жёстче и настойчивее:

– Такое случается. Иногда ребёнок рождается человеком и остаётся на берегу с родственниками-людьми. Но я знала, что ты родишься шелки. Я и сейчас это чувствую. Это твоя природа, Аран. И твоя судьба.

Она была так уверена! Однако…

– У меня один глаз голубой, – сказал я.

– А другой – карий.

– В волосах есть светлые пряди.

Она свирепо посмотрела на меня:

– Ты не нуждаешься в пресной воде, так ведь? А люди без неё не могут. И ты никогда не мёрзнешь. Вот тебе и доказательства.

– Они мёрзнут?

Впервые с того момента, как я узнал правду, она улыбнулась:

– С чего бы им тогда носить нелепую одежду?

Одежда – так называлась их обвислая верхняя кожа.

Моих ног коснулась вода, и я посмотрел вниз. Теперь они выглядели иначе. Всё моё тело выглядело иначе.

Я поднял камень и швырнул его в воду.

Когда вокруг нас сгустилась ночь, мама положила голову на камни. Я растянулся на берегу чуть поодаль. Я был признателен маме за то, что мы остались ночевать здесь, вдали от клана. Прилив закончился, и начался отлив…

Я плыл, но моё тело было каким-то другим. Фонтаны брызг отлетали от моих рук. Почему они были такими неуклюжими? Морщинистая оранжевая шкура покрывала мою кожу, обвисая и болтаясь при каждом моём движении. Её вес тянул меня вниз, как камень. Я проваливался в пучину всё глубже и глубже, до тех пор, пока моя грудь не стала разрываться. Нужно срочно сбросить эту шкуру! Я запускаю в неё пальцы и сильно тяну, и она начинает отрываться вместе с клочьями моей кожи. Я разделал себя как рыбу. На запах крови потянулись акулы…

От испуга я проснулся, хватая ртом воздух. Меня окружала темнота. Подо мной были жёсткие камни, я услышал шум волн и мамино дыхание.

Мама уверила меня, что шкура скоро появится. Всё, что мне нужно делать, – это ждать. Но как теперь можно просто ждать, зная о том, что таится во мне? В один прекрасный день моя другая сущность может начать разрастаться сорной травой, опутывая моё «Я», пока наконец не останется ничего, кроме алчного, жестокого двуногого человека.

Лёгкое сияние за завесой облаков указывало, где притаилась Луна. Она вообще знает о том, что я здесь? Мне хотелось дотянуться и раздвинуть те облака. Возможно, тогда бы она наконец увидела и вспомнила, что оставила меня здесь, в этой коже.

С ножом в руке плавать не так удобно. Вот почему следующим утром я отправился к месту лежбища клана по суше, в то время как мама уплыла вперёд.

С вершины скалы я посмотрел вниз. Клан собрался в тесный кружок вокруг мамы. Лир посмотрел вверх и увидел меня. Он сказал что-то остальным, и они разбрелись.

Я спустился, и меня встретили слишком радушно, делая вид, что ничего не изменилось.

– Хочешь рыбу? – спросила Мойра. Она бросила одну рыбёшку к моим ногам, будто извиняясь.

Я покачал головой и сел, облокотившись спиной на кедровое бревно. Бо́льшая часть твёрдой коры осыпалась, обнажив нежный верхний слой древесины. Я положил нож перед собой на гальку и посмотрел на остальных, молча призывая высказаться. Они беспокойно взглянули на нож, а затем отвернулись. Таким образом, никто из нас не хотел вспоминать о случившемся.

Я стал снимать с кедра длинные стружки. Кучка рядом со мной росла. Я обматывал стружки вокруг своей руки.

Кормак сдался первым. Повернувшись к Лиру, он сказал:

– Раз уж все собрались, надо уходить.

– Но это прекрасная стоянка, – сказала Мист.

Кормак наклонил голову в мою сторону:

– Человек мог его видеть.

Его. Будто у меня нет имени.

– Он не видел меня, – я так крепко натянул стружку, что она оставила полоску на коже. – И даже не учуял моего запаха.

– Значит, можем остаться, – Мист провела ластом по земле.

– Остаться? – проговорил Кормак. – После того, что мы творили с лодкой человека? Он, скорее всего, всё рассказал другим людям. Всё необычное сразу привлекает их внимание. Они придут сюда.

Бабушка прищурилась:

– Если они увидят его – мальчика, живущего с тюленями…

– Не волнуйтесь, – успокоил Лир. – Мы уйдём отсюда задолго до их прихода.

Я продолжал отрывать полосы кедрового луба, скручивая и связывая их в узел и при этом упорно глядя на свои руки. Лишь бы не поднимать глаза. Что бы Лир ни говорил, все понимали: клан должен менять место из-за того, что я застрял в этом дурацком теле (потому что Луна совсем позабыла обо мне).

– К западу есть много скал, – продолжил Лир. – Нам по пути. Уна и Аран могут подождать там, пока мы не вернёмся после Лунного дня.

Сплетённая верёвка была длиной с мой нож. Я перевернул её и начал плести дальше. Все продолжали обсуждать путешествие на праздник Лунного дня и открытые уши Луны. Как всегда, никто не брал меня в расчёт.

Но на сей раз всё будет иначе. Я затянул крепкий узел. Я не смогу спокойно ждать, зная, что таится внутри меня. Из всего клана я был единственным, кому нужно было обязательно взобраться на Пик. Я должен оказаться там, где Луна наконец увидит меня и услышит мои молитвы.

Мои плечи расправились, и я вздёрнул подбородок.

– Я тоже отправлюсь на праздник Лунного дня, – заявил я.

Наступила внезапная тишина. Мама испугано сморщила лоб. Я заговорил громче:

– Вы сами сказали, что Луна за восемнадцать лет ещё не подходила так близко. Достаточно близко, чтобы услышать каждую молитву. Нужно, чтобы она услышала и мою!