Костя пришел в клуб с Канариным и Ваней Граховым. С любопытством, чувствуя какую-то торжественность, оглядывал зал: подумать только: вся милиция собралась в один раз в этот зал. Неслась разноголосица:
— Скидываю тюфяк, а там винтовка кавалерийского образца. Что ж ты, говорю, дезертирская морда, — воевать не хочешь, а оружие с собой?
— Брат Петр с петроградского фронта письмо прислал. Мол, офицерье с красноармейцами расправилось, страсти какие. Одну сестру милосердия за ноги подвесили к березе. Ну, и им спуску не будет. Так брат Васька пишет. А Васька у меня злой. Чуть, бывало, не так, выворачивает кол…
Но вот постепенно гул стих и начался вечер. Сначала с докладом выступила женщина из Губкома — высокая, в пенсне, в простенькой кофте и юбке, чуть не до пяток.
Не успели затихнуть аплодисменты, как на сцену вошел другой докладчик — заведующий губернским управлением милиции. Старый седой человек, с умными и строгими глазами принялся после краткого поздравления ругать милиционеров. Оказывается, много неполадок у них. Конный двор неопрятный, винтовки в губрезерве нечищеные, караулы потеряли бдительность.
А теперь за трибуну встал Яров. Он оглядел зал пристальным взглядом, заговорил, и голос дрожал:
— Слышали, наверное, все, что обнаружил уголовный розыск три трупа в заброшенном колодце на Подгорной улице. Погибли три простых человека.
Тут Яров стукнул кулаком по трибуне, уже гневно воскликнул:
— Их нельзя забывать. Так же как и погибших в уездах, так же как наших агентов Шахова и Глебова.
Как волна прокатилась по рядам, стукнули каблуки, заплескали дружно ладони. Кругом суровые лица, печальные глаза. А Шура Разузина опять заревела беззвучно. Даже голову опустила к коленям. Это чтобы не видели ее слез.
— Работаем мы много, — продолжал уже тише Яров и оглядел зал, как выискивал кого-то. Откинул белый чубик на лбу, вытер ладонью щеку. — Но надо работать в десять раз больше, удесятерить свои силы. Все эти банды должны получить по заслугам. А для этого не давайте уголовникам покоя ни днем, ни ночью. Правда, — хмуро сказал он, — у нас есть такие сотрудники, которые умеют служить по-казенному, по старинке. Положено, дескать, мне десять преступлений раскрыть в месяц, я их и раскрываю. А на одиннадцатое мне наплевать, пусть даже если до конца месяца осталось десять дней. Бежит вор, ну и пусть бежит. Он ведь одиннадцатый…
В зале негромко засмеялись. Костя оглянулся на Семена Карповича. Шаманов сидел сгорбившись, вобрав голову в плечи.
Когда кончил говорить Яров, в зале долго не смолкали аплодисменты, а кавказец даже погрозил кому-то костлявым кулаком. Растревожил начальник розыска всех так, что гомонили даже когда начался концерт.
27
На другой день Яров сам зашел в комнату для агентов. Поздоровался со всеми, а Косте велел идти с ним. Идя следом по коридору, глядя на узкую спину, на лопатки, выпирающие зеленое сукно френча, Костя тревожно гадал насчет причины его вызова к начальнику. Собирался ли ругать за то, что не находит пока воров, ограбивших квартиру на Федоровской, или собирался дать новое преступление?
— Вот что, Пахомов, — сев за стол, заговорил Яров и хитро подмигнул Косте. — Вчера пришла телеграмма. Центророзыск открывает в Москве курсы для обучения агентов розыска. В октябре поедешь на учебу. Всему обучат там…
Он заглянул в какой-то листок, лежавший на столе:
— И литературе, и криминалистике, и стрельбе, и даже гимнастике. Будешь ты у нас, Пахомов, самый образованный агент розыска. Ну вот. А пока решил я подымать твою культуру…
Он протянул Косте контрамарку, сказал:
— Пойдешь вечером в театр. Будешь смотреть пьесу Островского «Бесприданница». Слышал про Островского?
— Где там, — ответил смущенно, — все деньги на одежду шли, да на косы и гвозди…
— Одежда, гвозди, — добродушно передразнил его Яров. — Вот возьмешь какого-нибудь интеллигента-афериста. Он тебя красивыми словами, а ты ему, мол, у меня все деньги на гвозди уходили. Пора и нам, сотрудникам милиции, быть образованными. Вот и сходи на эту самую «Бесприданницу». Там богач меха бросает в грязь. Это для того, чтобы девушка могла, не запачкав туфель, пройти своей дорогой… Поглядишь, как это получилось…
Он критически осмотрел Костю, его запыленные сапоги, пиджак, прибавил:
— Коль галстук понадобится или рубашка — возьми у Шуры Разузиной. Она тебе и галстук повяжет. Девочка умеет это, слышал я…
Опять подмигнул и непонятно почему вогнал Костю в краску. Хотя чего бы уж там — к этой Шуре у него не было каких-то тайных чувств.
Собирался Костя недолго. Почистил сапоги, надел новую рубашку-косоворотку, да еще платок чистый подарила ему Александра Ивановна.
— Мало ли там, поплакать придется, — сказала при этом. — А что ты смеешься, — прибавила ворчливо, помешивая в чугунке пыхтящую на огне кашу. — Бывает, что и парень, а заплачет. Мой Тихон однажды раздавил птенцов в лесу, так ревел. Сидел и ревел. Правда, выпивши был крепко, на гулянье были… Да плащик бы одел. Подойдет с Тихона, вроде одного роста вы.
От плаща Костя отказался, да и напрасно. Потому что едва перешел мост, как начал цедить мелкий, точно осенний дождик.
Сразу стало пасмурно на улицах вечернего города, нахохлились прохожие, потемнели окна, стены домов. В лужах, как в осенней листве, зашумели колеса подвод и пролеток. В туманной мороси тускло блестел фонарь над дверью в театр — тяжелая дверь то и дело гулко ухала, пропуская очередного зрителя. К стенам прилипли одинокие фигуры. Около них кружили мальчишки, изредка что-то предлагая. В руке одного из них он увидел папиросы, и, не удержавшись, ухватил его за рукав длиннополого пиджака.
— Торговать у театра запрещено, — сказал строго и ахнул, когда парнишка поднял голову. Под глубокой и мятой фуражкой увидел он зеленые глаза Зюги.
— Ты что ж, — спросил оторопело, — опять, значит, смылся из колонии. И верно — сколько же с тобой будут возиться?
— Зюгу подловили, — закричал кто-то из мальчишек, и они брызнули в разные стороны — за театр, за трамвайные пути, в переулок, начинающийся сразу же за театром.
— Откуда у тебя папиросы? — снова спросил Костя и, подтянув Зюгу к себе, ловко выхватил у него из кармана самодельные пачки с папиросами. Зюга дернулся было и пригрозил:
— Смотри, узнает Мама-Волки, он тебе задаст.
Знакомое имя даже заставило вздрогнуть.
— Откуда ты знаешь Маму-Волки? — заглянул парнишке в глаза. И, видно, в этот момент ослабил руку. Зюга вдруг рванулся со всей неистовостью, на какое был способен. Костя бросился было за ним, наткнулся на старика, завопившего на всю площадь. А Зюга ящерицей скользнул меж двумя пролетками, перебежал трамвайные рельсы и скрылся в садике за деревьями и густым кустарником.
«Бесприданница» была забыта. Костя обогнул сад, миновал переулок и очутился на трамвайной остановке. Почему-то заверил себя, что если Зюга живет на окраине, то он немедленно постарается скрыться из центра, а путь для этого один — на трамвае. И правда — среди сгрудившихся в ожидании вагона пассажиров с трудом выделил маленькую фигурку. Зюга прятался за людей, а смотрел в сад, ожидая видно с этой стороны своего врага. Смотрел он до той поры, пока не подошел, полязгивая, трамвай, и потому не заметил Костю. Запрятался где-то среди толпы на площадке, успокоившийся, наверное, окончательно.
Так, в разных концах одного вагона они доехали до вокзала. Здесь Зюга сошел и двинулся через пути. Прокатил поезд из нескольких товарных вагонов. Окутал все вокруг едким серым, как талый снег, дымом. Как бы парализовал этот дым парнишку. Долго стоял недвижимым на шпалах — глядя вслед составу, о чем-то думая. Может, хотел броситься бегом за ним, ухватиться за ступеньку последнего вагона и унестись в темноту наступающего вечера, унестись навсегда из этого города, от парня в рубахе-косоворотке, напугавшего его. Теперь он ни разу не оглянулся — шел опустив голову. Наверное, с горечью размышлял, что будет говорить об отобранных на площади папиросах. Идя на далеком расстоянии, придерживаясь заборов, стен домов, Костя уже со щемящей жалостью глядел на эту сгорбленную фигуру, уныло шлепающую прямо по лужам, в опорках, в широких залатанных штанах. Может и сейчас его станут бить, не дадут есть. Один раз у него даже мелькнула мысль: догнать Зюгу и отдать папиросы. Отдать и уйти. То-то бы удивился и перепугался тот. Но шел за ним в отдалении, зорко разглядывая местность, в которую попал, — эти грязные задворки, дома, в окнах которых тускло начинали загораться керосиновые лампы, воняющие помойки, одиноких людей у заборов, подозрительно глядевших ему вслед.
